Жан Жубер - Незадолго до наступления ночи

Порой он также со щемящей тоской вспоминал о где-то существующем мире, залитом солнечным светом и мягким теплом; это чувство было сродни ностальгии по покинутой родине, но однако же мысль о том, что можно было бы отправиться в путешествие и обрести этот сияющий и блистающий мир, не приходила ему в голову. Он был уже не в том возрасте, когда человека обуревают желания пуститься в неведомые края по дорогам, он был уже не в том возрасте, чтобы рискнуть сесть за руль, к тому же его заброшенная в небрежении машина, стоявшая в сарае, из года в год ржавела и покрывалась слоем пыли и птичьего помета. Поезда вызывали у него отвращение, самолеты наводили ужас. «Я уже дожил до такого возраста, — думал он, — когда путешествуют только по своей комнате».

Однако в час, когда приходила почта, он оживал. Почта была единственной нитью, связывавшей его с большим миром или с тем, что еще интересовало его в этом мире. У него не было ни радио, ни телевизора, он не покупал и не выписывал ни газет, ни журналов, а еще он просто снимал телефонную трубку, не отвечал, так что те немногие, кто еще хотел поговорить с ним по телефону, в конце концов устали слушать короткие гудки и оставили эти тщетные попытки. Итак, в одиннадцать часов он выходил из дому, раскрывал зонт, доходил до ворот, отпирал почтовый ящик, выгребал оттуда его содержимое, прижимал пачку писем к груди и, согнувшись чуть ли не в три погибели, чтобы капли дождя не повредили драгоценную ношу, спешил к дому.

Он тотчас же принимался разбирать почту, откладывал в одну сторону счета, в другую — рекламные проспекты, даже не просматривая их, а вот письма сейчас же распечатывал и погружался в чтение: то были письма от давних друзей, от коллег, от сыновей (они, сказать по правде, приходили так редко!), от людей совсем незнакомых, просивших у него помощи по поводу того или иного факта, связанного с историей литературы, а также от нескольких женщин, с которыми Александр Брош после того, как овдовел, иногда заводил мимолетные, ни к чему не обязывающие интрижки, соблюдая все меры предосторожности для того, чтобы держать их на определенном расстоянии, что удавалось ему порой не без труда, но он был убежден, что в его возрасте было бы верхом самонадеянности и безрассудства пытаться начать жизнь заново или заниматься ее коренным переустройством.

Он завтракал, обедал и ужинал всегда на кухне, поставив тарелку на угол стола; в еде он был неприхотлив и ел все, что приносила ему три раза в неделю мадам Санье. Обычно он засиживался за чтением допоздна, а потом, когда веки уже слипались, он буквально падал на диван и тотчас же засыпал. Как ему казалось, сны ему снились все реже и реже, или, быть может, он просто не помнил их по утрам. Да, жизнь уже лишила его и этого, точно так, как она похитила у него страсти и желания, порывы сердца и тела, столь свойственные молодости; и если он еще хранил в своей памяти очень четкие и ясные воспоминания о своем прошлом и даже об очень отдаленном прошлом, о детстве, о юности, то имена и фамилии людей все чаще и чаще ускользали из его памяти, словно ставшей пористой, а вернее сказать — дырявой.

Иногда он просыпался среди ночи и снова и снова испытывал чувство горечи, острого недовольства и даже отвращения от того, что дождь беспрестанно барабанит по ставням, и было слышно, как через регулярные промежутки времени капли, падавшие в каминную трубу, с каким-то приглушенным, но явным стуком разбивались о каменные плитки. «Неужто это правда, — думал он, — что человек в конце концов утрачивает интерес к жизни, устает от нее настолько, что уже не испытывает страха перед смертью и даже желает ее прихода, словно смерть принесет ему отдохновение и забвение?» Сам он до такого состояния еще не дошел, но теперь он мог понять, что представляет собой это чувство усталости от жизни, всегда бывшее для него совершенно чуждым и неведомым.

В начале декабря, после нескольких дней относительного затишья, снова пошли дожди, но теперь вместо ливней шел мелкий, моросящий, нудный дождик, и эта холодная, липкая изморось словно обволакивала все вокруг: и небо, и деревья в парке, и дом, и даже разум того, кто наблюдал это зрелище. При такой сумрачной погоде и учитывая небольшую продолжительность светового дня, лучше было вообще не гасить свет в доме, потому что, если бы лампы не горели и не освещали помещение, можно было бы вообразить, что находишься то ли на дне закрытой крышкой кастрюли, то ли чайника. Именно так и поступал Александр Брош, проводя дни в библиотеке, где одни только горевшие желтым светом лампочки и составляли ему компанию. Он еще пытался читать, но внимание его постоянно рассеивалось, мысли мешались и путались, и он ощущал, что где-то в глубине его организма что-то медленно разрушается.

Однажды утром он получил письмо от заместителя директора Государственной библиотеки, извещавшего его о том, что наконец стал возможен доступ к неопубликованным произведениям Бенжамена Брюде, так как оговоренный дарителем этого наследия срок запрета на ознакомление с бумагами, определенный в двадцать лет после смерти автора, истек. Заместитель директора библиотеки писал профессору Брошу, что в соответствии с последней волей поэта его рукописи ни в коем случае не должны были покидать пределов библиотечного хранилища, но, с другой стороны, также упомянул и о том, что именно профессору Брошу принадлежит эксклюзивное право ознакомления с этими произведениями. Итак, желал ли сейчас профессор ознакомиться с ними или нет? Если да, то ему будут предоставлять их для изучения на месте, без выноса из библиотеки.

Разумеется, Александр Брош не забыл ни о самом Бенжамене Брюде, ни о существовании его рукописей, но со временем воспоминания как-то потускнели, и он уже не ожидал с нетерпением истечения срока запрета на ознакомление с наследием Брюде.

О этот Брюде! Итак, значит, со дня его смерти прошло уже двадцать лет… Более тридцати лет назад Александр увидел его в первый раз, как раз в тот период, когда преподавал в университете города М. и читал курс лекций по современной литературе. Они с Элен и сыновьями жили в небольшой, но уютной вилле неподалеку от университетского городка. К вилле примыкал прелестный сад, а перед виллой раскинулся чудесный ухоженный газон. Элен занималась воспитанием детей, водила их в школу, вела хозяйство, читала, немного скучала. Нечастые вечеринки у заведующего кафедрой или у кого-то из коллег, бывшие своеобразным обязательным ритуалом, наводили на Александра тоску, потому как там он должен был скрывать свою скуку и подавлять зевоту; к тому же в обществе он чувствовал себя настолько неловко, как говорится, не в своей тарелке, что иногда даже на какое-то время как бы утрачивал дар речи. Как утверждал Александр, работа над диссертацией, посвященной творчеству Эредиа, настолько изнурила и измотала его, что даже теперь, спустя два года, мысли о предмете исследования продолжали преследовать его днем и ночью. Он пытался отвлечься от этих мыслей, убежать от них, изучая творчество авторов менее суровых, писал статьи, читал лекции о Рембо, Лотреамоне, сюрреалистах.

Читать дальше