Леонид Сергеев - Заколдованная

Речной трамвай «Заря» шел в сторону Оки только через час и все это время Котел с Галиной покуривали на пристани и, как ни в чем не бывало, слушали магнитофон. А когда «Заря» подошла, Котел невероятно тепло, даже сердечно попрощался с женой и развеселый вернулся к нам.

— Ну вот, еще одну красавицу пристроили, — облегченно вздохнул он и выразительно посмотрел на Наталью, давая понять, что теперь дело за ней.

Мы поплыли дальше. Теперь ругаться было не с кем и сидеть одной в каюте Наталье стало невыносимо скучно; она вышла к нам в кокпит, присела на борт и тоскливо осмотрела берега. А там в этот момент тянулись ряды картошки, посадки капусты и свеклы.

— А на даче уже помидоры и кабачки поспели, — обращаясь к мужу, произнесла Наталья, но Кука оставил без внимания ее реплику.

— И яблоки вот-вот начнут осыпаться, — заладила Наталья. — Из их кожуры хорошее варенье получается… А цветов сейчас в палисаднике — прямо с ума можно сойти…

Она вспотела от волнения и хотела еще что-то сказать, что-нибудь поубедительней, но не могла придумать, что именно. Ей на подмогу горячо заспешил Котел:

— И собаки по тебе скучают. В смысле — просто изнывают.

— Ну я не знаю, милая, — наконец, проговорил Кука. — Смотри сама… Если хочешь… Вон шоссе, можно поймать машину до города.

— Ага, — вздохнула Наталья и полезла собирать вещи.

Вот так в первый же день все и произошло. Смешно, верно?

Потом мы пристали к берегу, Кука с Натальей пошли в сторону шоссе, а мы с Котлом легли в тени под деревьями… Около берега проплыли на байдарке туристы: мужчина с женщиной и собачонка. Увидев нас, байдарочники помахали руками… По фарватеру на моторных лодках пронеслась какая-то шумная компания; молодые люди пялили глаза на наш «Бармалей» и смеялись. Потом из-за поворота показался плот (дощатый настил на баллонах от пятитонки). На плоту стояла полиэтиленовая палатка, внутри нее на раскладушке читал газету старичок, а на корме в плетеном кресле восседала старушка — правила веслом. Проплывая мимо нас, старушка улыбнулась и кивнула, как старым знакомым и единомышленникам.

— Вот я думаю, общение с людьми — самая большая ценность в жизни, — прочувствованно сказал Котел. — Все наши радости и боли от общения… Но что важнее: любовь или дружба, как ты считаешь?

— Дружба, конечно. В дружбе больше искренности и сердечности.

— Точно. Любовь ведь бывает и без взаимности, а дружба без взаимности не бывает. К тому же любовь кончается. В смысле — проходит. А настоящая дружба — это до конца.

Кука вернулся в приподнятом настроении:

— Ну вот, теперь неслабо поплаваем, — потирая руки, он растянул рот до ушей. — Поймаем настоящий кайф.

— Да-а, — протянул Котел, — я всегда считал, чтобы от души повеселиться, вначале надо погрустить, ну то есть, пока не помучаешься, на душе не посветлеет.

А я вдруг вспомнил — что бы вы думали? Ну, напрягитесь, ребята!.. Именно! Наше первое путешествие и ту злополучную ссору и последующее примирение, и подумал, что наши жены могут одуматься, захотят помириться и еще, чего доброго, вернутся на «Бармалей». Поэтому я отдал команду плыть без остановки до Волги. Кука предложил гнать еще дальше — до Черного моря, а Котел заявил, что мы вообще могли бы отправиться в кругосветное плавание и вернуться в семьи через год.

Здесь остановлюсь. Надо было это раньше сделать — после нашего первого путешествия, ведь то плавание на плоту не идет ни в какое сравнение с этим на катере. Так что, всего вам хорошего!

И на многолюдной улице, и в тиши двора — всюду он был значителен одним своим присутствием, всюду был хозяином положения, всегда говорил напрямик и слова его были весомые и четкие, как отливки из металла. От него исходила властная подъемная сила, некий магнетизм, который будоражил окружающих. Несговорчивый бунтовщик, лидер по натуре, он заражал своей энергией, за ним шли, ему верили; бывшие фронтовики меж собой звали его «командир», «крутой мужик». Неутомимый непоседа, он вечно спешил, точно экономил время, хотел не просто побольше сделать, а выжать из жизни все, что можно выжать в его положении. Его несгибаемость была ответом на вызов судьбы. И самое поразительное — несмотря на увечье, он сохранил светлый взгляд на мир и ко всяким бытовым неурядицам — а их хватало в то послевоенное время — относился весело, не разухабисто-весело, а иронично-весело, чем снимал у людей раздражительность и злость; правда, иногда его ирония отдавала горечью. Таким я запомнил фронтовика «командира» дядю Колю, безногого инвалида, передвигавшегося на каталке с подшипниками.

Широкогрудый, широколицый, всегда гладко выбритый, он, в отличие от других фронтовиков, носил китель без наград и нашивок за ранения, и никогда не говорил о войне. В то время инвалиды с утра до вечера торчали в пивной; многие из них опустились — ходили небритыми, оборванными, изъяснялись без всяких ограничений — через слово пуляли матом; особо запойные дебоширили, дрались друг с другом костылями, а разбредаясь по домам, орали во всю глотку и швыряли камни в окна со слепой незатухающей ненавистью. Страх, сокрушающий все ужас, катился перед пьяными инвалидами… Кстати, по слухам, некоторые из них и не были на фронте, а получили увечья под колесами поездов и трамваев. В самом деле, кое-кто из инвалидов так афишировал свои подвиги и бравировал наградами, что это вызывало подозрение. Говорили, что эти «герои» купили ордена и медали на барахолке (что действительно практиковалось). Днем некоторые инвалиды просили милостыню у церкви, выставляли напоказ обрубки рук и ног и пели матросские песни, вроде: «…морская пучина была нам могилой… и дно!». Им подавали — известное дело, народ наш всегда отличался состраданием и доверчивостью. Говорили также, что кое-кто из этих нищих держат в матрацах тысячи, но в это мало верилось — богатство и беспробудное пьянство — мало совместимые понятия.

Дядя Коля тоже выпивал, но делал и это красиво, с достоинством, решительно не принимая никакого сочувствия, не допуская к себе жалости. Всем видом и поведением он как бы подчеркивал огромную дистанцию между падшими пьяницами и теми выпивающими, которые всего лишь «снимают дневное напряжение, а вообще-то сильнее всех обстоятельств». Первых он не терпел, считал, что они «сломались, погрязли в пессимизме, заливают водкой боль и тоску»; а такие, как он, выпивают только для того, чтобы «получить новый заряд для работы».

Его появление в пивной производило сильное впечатление. Он въезжал на каталке, приветствовал всех возгласом:

— Здорово орлы!

Расстегивал ремень, державший обрубки ног на каталке, и легко вскакивал на табурет, при этом твердым жестом останавливая тех, кто бросался на помощь. Пока буфетчик наливал и подносил к столу стакан водки, дядя Коля отвечал на многочисленные «за тебя, командир!» — улыбался и вскидывал кулак, что означало — «так держать!». Но иногда хмурился, если замечал в углу не в меру разгулявших собутыльников.