Дмитрий Глуховский - Пока стоИт

Феликс, возрожденный из пепла.

Смутьяны балаболили что-то у его сапогов на своем неандертальском, скандировали звериные свои лозунги, и он позволял им выпустить пар — зная, что одним хлопком бронзовых ладоней пришибет сотню и разгонит прочих, что каблуком припечатает тысячи этого клопья.

Пока стоит ГБ, стоит и он.

Вечно.

Но тут сзади послышался хруст… Треск…

И он ожил. Налились тяжелой силой металлические мышцы, заструился по ветру бронзовый плащ… Порскнули в стороны испуганные дрищи…

Он обернулся назад — и увидел, как Главное здание КГБ, Цитадель, трещит, иссыпается сухой кирпичной кровью…

— Нет! Нет!!!

Национальный лидер сел в кровати. В спальне было темно и глухо, слышно было, как колотится сердце — гулко, будто внутри бронзового колокола.

— Представляешь… Опять этот сон… Будто я — Дзержинский. Ну, памятник… И толпа эта… И здание крошится… — начал рассказывать в темноту он. — Как думаешь, это что-нибудь значит?

А потом вспомнил: никого рядом нет.

В спальне — он один.

По территории Кремля гулять можно было только с экскурсоводом; каждый раз, когда Николай Павлович пробовал сорваться с поводка и улизнуть, бдительный товарищ его строго окликал. Еле удалось оторваться, примкнув к школьной группе.

На первый взгляд, тут все же было что-то настоящее. Вроде бы, в окнах одного из зданий мелькала чья-то понурая субтильная фигурка, и башни казались вполне солидными, и не гнулись на промозглом февральском ветру.

Но стены на поверку оказались бутафорскими. Плечом упрись, поднажми — они и завалятся на Кремлевскую набережную. На половине зданий даже и окна были прорисованы так, на отъе-хм, хотя недавно вроде вон сколько миллиардов на этом освоили…

И повсюду торчали таблички: «Руками не трогать». Николай Павлович теперь знал, почему. Умом-то знал, а сердцем поверить не мог.

Через ворота в Кутафьей башне он возвращался опустошенный; по душе словно фашисты прошли, оскверняя все святое и оставляя за собой одну лишь выжженную землю.

— Что же это… — все бубнил он, бесцельно, слепо тащась никуда. — Как же…

Мимо шли строем демонстранты — на митинг, на Болотную, требовать честных выборов. Задорно звали Николая Павловича с собой.

— Не с кем там говорить… — омертвело прошелестел он им. — Нет никого… Никого, братцы…

До глубокой ночи он сомнамбулически бродил по бурлящей Москве. Обошел все государственные институты, какие смог вспомнить, и все оказались расписной фанерой. Настоящих, из камня, нашлось всего два: ФСБ и почему-то Центробанк.

— Возраст… Какой на хрен возраст! Тебя бы сейчас сюда с твоей кушеткой! — Национальный лидер в сердцах саданул кулаком по столу. — Вещий сон это был, а ты мне со своими бананами…

Швейцарский психоаналитик не отвечал, да и просто не слышал его — отсиживался в своей Швейцарии, падла. Национальный лидер поправил галстук и вернулся из уборной в кабинет, где заседал кризисный штаб.

— Оцепление держать! — бесстрастно произнес Национальный лидер в микрофон селектора. — Не подпускать толпу к государственным учреждениям. Центризбирком, Дума, суды… Везде тройной кордон. Чтобы на расстояние вытянутой руки никто не подошел!

— Так точно! — прошипел селектор.

— И на Лубянке чтобы вообще духу их не было! — он оскользнулся и дал петуха. — Как там, стоит пока?

— Пока стоит…

Национальный лидер отключился и принялся мерить шагами кабинет.

— Абсурдные требование какие-то… Пересчет голосов, перевыборы в Думу, отставка Чудова… Что за бред?! Они что, не понимают, что ничего этого нет?!

Директор ФСБ, председатель Центробанка и Константин Львович переглянулись.

— Сами же просили освободить их от бюрократии! — бушевал Национальный лидер. — Ничего лишнего! ГБ и ЦБ — все! Страх и бабки! Что еще надо, чтобы управлять? Все остальное перевел в Останкино! Пожалуйста — ультра-либеральная модель! Чего мы требуем-то? А?!

— Дикари-с… — развел руками Константин Львович.

— Всегда работало! Еще по Германии помню: деньги и страх. Два столпа. Всегда! Со всеми! Что не так?! — он обвел взглядом собравшихся.

— Страх потеряли… — сплюнул директор ФСБ.

Менять номер своего икс-пятого тот, конечно, и не думал. Зачем ему прятаться? Пусть прячутся все остальные. И домашний адрес найти его тоже оказалось плевым делом: сами же свои базы данных воруют и сами продают.

Дом был приличный, с охраной, но Николаю Павловичу теперь охрана была нипочем.

Позвонил в дверь. Тот отпер — пьяный.

— Ты че, оборзел, салага?

Приятно: вспомнил.

— Вы простите, я вас ненадолго только отвлеку, — засуетился Николай Павлович. — Я тут… Как бы объяснить-то… Немного начал в нашей политике разбираться… Ну, как в стране дела обстоят… И вот к вам пришел, как к знающему человеку. Вы же в системе… Государственный человек.

— И че? — осклабился тот.

— И вот у меня к вам один, в общем, вопрос… Выходит ведь, что государства — его как бы и нет? Ну, прокуратуры там, судов, парламента, президента, всего… А? Милиции…

— Есть милиция! — обиделся тот. — Просто приходится на хозрасчете горбатиться… От этих хер че дождешься…

— Ну… В общем, нет государства, так?

— Ну… Если так-то… В общем, нет, — согласился тот. — А че, страдаешь? На хер тебе государство? Ты просто бабок занес бы…

— Но ведь… — задумчиво протянул Николай Павлович. — Ведь если государства нет, значит, все дозволено?

— Конечно, дозволено! — заржал тот. — Только не тебе, щегол. А нам.

— Тогда ладно, — вздохнул Николай Павлович.

И всадил собеседнику молоток в темечко — смачно, по рукоять.

— И все-таки как-то непривычно… — ни к кому уже конкретно не обращаясь, сказал он.

И опять бушевала толпа на Лубянке, и опять смотрел он пустыми глазницами железного Феликса на нее сверху вниз.

Но не было сил пошевелиться в этом кошмаре, не было мочи сойти с постамента — ни растоптать, ни сбежать.

А вдали, высоко над головами, маячил неумолимо и зловеще приближающийся автокран.

Кошмар?