Юрий Азаров - Подозреваемый

— Откупиться хочешь, ирод проклятый! Вот они, твои поганые кренделя, — и стала разбрасывать деньги, приплясывая и припевая: — Эх, лапти мои, лапоточки мои, ко мне милый приходил — ставил точки над "и"…

Улучив момент, я бросился бежать в сторону леса, слыша за собой зловещий хохот матери Змеевого.

И потом долго не мог прийти в себя. Я видел единственный выход — последовать примеру своей матери.

Но что-то удерживало, что-то теплилось в душе…

В течение дня я не выходил из дому. Вечером совсем стало скверно на душе. Внизу справляли поминки. Я посидел немного с родственниками умершей и поднялся к себе наверх.

Неожиданно мне самому захотелось помянуть обеих сестер. "Что за штука жизнь? — мучительно размышлял я. — Вот были же добрые, милые женщины. А теперь их нет и никогда не будет. Но что они оставили после себя? Бросили в эту кипящую жизнь яблоко раздора, загадали загадку, которая теперь беспокоит всех и которая обернулась таким злом против меня. Какая тайна сокрыта в этом доме? Почему на лицах Федора и Раисы застыла тревога, почему они выглядят какими-то виноватыми?

Почему я несу на своих плечах груз вины? В чем я повинен? Когда и как все это закончится? Такого рода вопросы роились в моей голове, и я не знал ответов на них. Я подумал и о том, что все время жил так, будто я вечен. Всегда верил в свою правоту, а других обвинял и судил. А на поверку-то получилось как в Писании: в чужом глазу соринку приметил, а в своем и бревна не увидел.

Шутка ли — стать убийцей и не понимать этого. И не чувствовать угрызений совести. Вот что испугало Петрова. Вот что непонятно было ему во мне.

Я выпил еще. Алкоголь обострил потребность докопаться до нравственной сути моего "я". Вспомнился Модильяни. Его слова: "Алкоголь изолирует нас от внешнего мира, но с его помощью мы проникаем в свой внутренний мир и в то же время вносим туда внешний". И другие его слова: "Боюсь алкоголя, он меня затягивает. Я от него избавлюсь".

Так и не избавился. Погиб. Я решительно спрятал бутылку в шкаф, за книги, чтобы подальше от глаз. За-глянул в зеркало. Сегодня не брился. На меня смотрело чужое лицо. В душу закрался страх. Он глубоко сидел, и я боялся взглядом встретиться с ним. Мой страх точно живое существо непонятное. Немое. Чужое. Своего рода мой цензор. Контролер. Я веду с ним какую-то сложную игру. Он будто обвиняет:

— Ты убил. И не хочешь понять, что ты убийца. Убийца человека. Тебе не будет и не должно быть пощады.

— Но при чем здесь я? Все случайность в этой жизни.

— Нет ничего случайного. Все шло к этому. Грустно даже не то, что ты нажал курок, а то, что ты не чувствуешь вины. Не болит у тебя сердце.

— Как же не болит, когда до валидола дело дошло.

— Это физиологическая боль. Твоей души она не затрагивает. Душа твоя не чувствует боли. Она камень. Это особого рода болезнь, когда и душа становится чужой. Тебе кажется, что ты присваиваешь себе культуру, вовлечен в искусство и сам вовлекаешь других в мир культуры, а на самом деле культура сыграла с тобой злую шутку. Она выполнила роль гробовщика твоей души. Погибло самое главное в тебе — атрофировались твои нравственные центры.

— Не может этого быть. Я, в конце концов, не виноват в том, что не переживаю по поводу смерти этого Змеевого.

— Вот с этого и начинается самый страшный момент человеческого отчуждения.

— Это отчуждение?

— Больше того, это тот стандарт жестокости, который человек выбирает для себя и потом крушит чужие судьбы, будто и не ведая того. Ты даже не владеешь шаблонами гуманистического поведения. Тебя заботит лишь твоя судьба, твои тревоги. А ты посмотри вокруг. Подумай о матери Змеевого. Вникни в мир Данилова, Солина, Петрова. Кто они для тебя? Кто ты для них? Так уж ли не прав Солин? С первого раза ты отметил для себя мягкость его взгляда. А чего стоит его упорство в отстаивании своей правоты? Ведь он, по сути дела, защищает слабого. Падшего. А нравственность, раз уж тебе понравилась эта мысль, именно и проявляется в защите слабых. Сколько лет Змеевому? Всего девятнадцать. Ты же решил распорядиться его судьбой. Какое ты имел право на это?

— Я просто не соображал. Нелепый азарт самозащиты. Мне казалось, я защищал не только себя, но и Лукаса, и память Анны Дмитриевны и Екатерины Дмитриевны. Померещилось вдруг, что я воюю с сильным и наглым противником.

— Какой же это противник? Безоружный мальчишка. Ты в упор расстрелял ребенка. Мерзость!

— Я стрелял в темноту.

— И все же, стреляя в темноту, ты обязан был чувствовать, что в этой темноте может находиться живое существо.

— Я не исключал такой возможности.

— Значит, ты признаешь вину?

— Признаю. Что же мне теперь делать?

— Это тебе решать.

— Когда решать?

— Сейчас. Немедленно.

Я встал и вышел во двор. Внизу меня встретил Федор.

— Далеко?

— Да так. Подышать. Слушай, этот Змеевой далеко живет?

— В поселке.

— А где он работал?

— На железной дороге.

— И что с его матерью?

— Мать, говорят, дома.

— У нее еще есть дети?

— Есть. Девочка. А что?

— Хочу пойти к ним.

— Я бы не советовал. По крайней мере, сегодня.

— А что, заметно?

— Не только поэтому. Вас могут не так понять.

Утром я стоял перед домом, в котором жил Змеевой. Толя Змеевой, 1979 года рождения.

— Вам кого? — спросила девочка лет двенадцати.

— Кого-нибудь из Змеевых.

— Мамки нету. Ее снова в больницу отвезли.

— А ты с кем?

— А я сама теперь. А вам что нужно?

У девочки было милое лицо.

— Ты в школу не пошла сегодня?

— Мамку только что увезли в больницу.

— А как же ты одна будешь жить?

— А я уже жила. Вы из милиции?

— Нет, — я хотел было назваться своим именем, но не хватило духу. И я солгал. — Я из райсобеса. Может быть, помощь какая нужна?

Девочка пожала плечами.

— Меня, наверное, в интернат отдадут.

Неожиданно для меня девочка заплакала, закрыв лицо руками.

За спиной я услышал шаги. Оглянулся. Это был Петров.

— Вы мне очень нужны, — сказал он.

Мы направлялись в сторону села.

— Ну вы-то хоть знаете, какого рода ограбление совершено в вашем доме?

— В том-то и дело, ничего не знаю.

Вспомнилось мне, как несколько дней назад я спросил у Федора:

— Из-за чего же столько шуму-то? Небось из-за ерунды?

— Да нет, — ответил Федор, поглядывая на Раису.

Раиса промолчала.

Я готовил завтрак, а из головы не выходили события последних дней.

— Говорят, этого Лукаса взяли? — снова спросил я.

— Кого-то взяли, — ответил Федор нехотя.

— Ничего не пойму. Если были у Анны Дмитриевны какие-то ценности, то вы должны же были знать о них, — напрямую задал я вопрос.