Юрий Азаров - Подозреваемый

— Она в последние дни ни с кем не разговаривала и все чего-то ждала, — тихо сказал Витя.

— Мы за нее заступались, а ее все равно дразнили.

— Как ее дразнили?

— Натурщицей!

— Ребята, вы же знаете, я не писал с нее портретов, никогда она мне не позировала, вы же знаете…

— Знаем, да кому это докажешь, многие видели ее портрет в студии.

— Но я же по памяти написал ее портрет. Что в этом дурного?

Я вдруг уловил, что оправдываюсь, оправдываюсь и ищу у детей понимания и защиты. Точно осознавал, что и они не то чтобы подозревают меня в причастности к ее смерти, а определенно считают меня виновным. Их холодные недоброжелательные глаза, этот крик, вырвавшийся из души Кати-большой, эта настороженность детей — все это отчетливо говорило: "Ты не просто подозреваемый. Ты — убийца! Ты убил Змеевого! Ты убил и Катю!"

Я едва не плакал. Взглядом молил о помощи. И чувствовал: они не хотят меня защищать. Они понимают, что я нуждаюсь в защите. Они чувствуют, нутром, кожей осязают мою виновность. Я заглядываю им в глаза и не нахожу там отклика. Их глаза холодны и бесстрастны. В ушах отдавался плач Кати-большой. Как напоминание о смерти Кати-маленькой. Я был проклят их матерями и отцами. Страшный вопль Сургучева схоронился в их душах. Впервые в жизни я испытывал полное поражение. И оно нанесено было беззащитными людьми. Я едва сдерживался, чтобы не сказать: "Я так любил Катю…" Слава богу, не вырвалась эта фраза из-за моей растерянности.

— Ну что ж, — проговорил я. — Нечего мне вам сказать.

— А вам очень нужно было в эту командировку ехать? — спросил вдруг Витя.

— Совсем не нужно, — ответил я. — Меня взяли и заслали туда. И я сидел запертый и отрезанный от всего мира.

— Вы в тюрьме были? — неожиданно спросил самый маленький Коля Светлов.

— В тюрьме неделю не сидят. Самое меньшее — пятнадцать суток, — это Саша сказал.

— Иногда человек оказывается в безвыходном положении. Вот в таком положении я и нахожусь сейчас. От меня все отвернулись. Я вижу, вы меня презираете. Но поверьте мне, дети, как на духу говорю, ни в чем я ни перед кем не виноват…

Лица ребят посветлели. Что-то в их сердцах шевельнулось. Отогрелись их сердца. И тут их прорвало. Они заговорили наперебой:

— Ее отец выгнал из дому. Она прибежала к Катьке-большой, но бабка и оттуда ее выгнала…

— Она хотела вам что-то такое важное рассказать. Но не успела. Она тайну знала.

— Ничего она не знала, она просто фантазерка, — сказал Витя.

— Нет, знала, — закричала Зина.

— Давайте посидим, — предложил я.

Мы сели, и я сказал:

— У меня тоже тайна есть. Может быть, эта тайна тоже как-то касается Катиной тайны. Я вам расскажу, если вы никому не проговоритесь.

— Ни за что! — в один голос заверили ребята и вытолкнули из своих рядов Колю-маленького. — За него не ручаемся.

— Я поручусь за него, — сказал я, обнимая Колю. — Так вот, я действительно все эти дни находился в тюрьме. Гонялся за бандитами и сам попал по ошибке в тюрьму. Там я встретился с человеком, который имеет отношение к убийству Екатерины Дмитриевны. Что-то об этом знала и Катя. Только что именно, мне неизвестно… Теперь вы понимаете, почему я не был в селе в эти дни?

— Понимаем, — хором ответили дети.

— И не осуждаете меня? — спросил я.

Дети снова ответили мне утвердительно.

— Но у меня все равно есть вина перед Катей. И у каждого из вас есть вина перед Катей, потому что мы по разным причинам не пришли к ней в жуткую минуту одиночества и обиды, как не пришли к Кате-большой, которая сейчас плачет одна.

— Я позову Катю-большую, — предложил Коля.

Я кивнул, и он побежал.

Через несколько минут пришла Катя. Она не плакала, но глаза ее были красными, а веки набухшими.

— Мы просим у тебя прощения, Катя, — сказал я. — Мы обидели тебя.

— Нет, нет, что вы, — застеснялась Катя. — Я заплакала потому, что как увидела вас, так и вспомнила Катеньку. Она в последние дни только о вас и говорила. Помните, вы рассказывали про Ставрогина и про Неточку Незванову?

— Разве я рассказывал про Ставрогина?

— Рассказывали. Он еще ухо жевал у губернатора…

Ребята засмеялись, а мне стало грустно. Как же глупо, бестактно с моей стороны влезать в невинные души, рассекать нежные ткани и возлагать на детей непосильную ношу человеческой гордыни, отчуждения и низости.

— Это я, наверное, напрасно сделал, — прошептал я.

— Нет. Не напрасно, — сказала Катя.

— Я знаю, какая это тайна. Я знаю, кто убил Екатерину Дмитриевну, — неожиданно сказал Саша.

К нему все разом повернулись.

— Ты выкинь это из головы, не лезь в чужие темные дела! — произнес я почти на крике.

— А почему вы так говорите? — спросил недоверительно и даже злобно Саша. — Боитесь?

Как только он сказал это слово, так во мне снова вспыхнула жажда поиска правды. И злоба тоже всколыхнулась во мне: "Надо же, эти птенчики меня подозревают! Наглость такая!"

— Не смейте никого подозревать! Это мерзко! — сказал я. — А я ничего не боюсь, только детям незачем лезть во взрослые дела.

— А как же Павлик Морозов? — спросил Саша.

— Во-первых, сейчас времена другие, а во-вторых, мне не нравится Морозов. — Я говорил с ними, как со взрослыми. — Не нравится сама идея предательства детьми своих родителей.

Я еще долго говорил им о том, что готов сам идти до конца, чего бы мне это ни стоило: позора, унижений, тюрьмы, готов бороться за ту единственную правду, к какой, наверное, стремилась Катя-маленькая.

— Ребята, там, в тюрьме, — говорил я, — мне вдруг все опостылело и у меня не стало сил бороться за правду. А теперь, когда я встретился с вами, когда я понял, как вы любите Катю и как она нас любила, теперь я твердо решил, что буду всю жизнь бороться против всего недоброго, что есть в нашей жизни. Я не хочу давать клятву. Но если бы довелось это сделать, я бы поклялся именем Кати-маленькой. Она всегда будет с нами. Мы всегда ее будем помнить.

Кое у кого на глазах заблестели слезы, а лица еще больше просветлели. Мы распрощались, и я не оглядываясь ушел. А когда, перед тем как свернуть за угол, повернулся, то увидел ребят, махавших мне руками.

Я шел и думал о том, что у меня в последние дни давно не было такого радостного состояния. Я думал о любви. О разной любви. К природе, к женщине, к творчеству, к родным, к детям. Мера человеческой высоты — любовь. И смысл жизни в любви. Особняком стоит в жизни человека любовь к детям. Здесь все чисто. Здесь не может быть фальши. Мигом распадается все, если закрадется фальшь. Любовь к природе, к женщине, к мужчине, к творчеству — здесь многое может быть прагматичным. Многое может быть подчинено извлечению определенной пользы. Любовь к детям не знает выгод. И все же тот, кто познал эту любовь, способен понять многое. Любовь к детям благодатно питает душу. Происходит, возможно, энергетическая подпитка. Но дети способны и отнять все. Их щедрость способна обернуться жадностью, максималистской агрессивностью. Они посягают на мир взрослого. И это уже крайности. За пределами меры совершенства. Гармонии.