Юрий Азаров - Подозреваемый

— Однако вы не стремитесь к этому счастью?

— Если бы не мое предназначение, я бы освободил себя от этой жизни. Могу сказать, что мой сегодняшний этап существования на этой земле есть, по всей вероятности, переход в стадию полного отказа от земных благ, роскоши и Красоты в том виде, в каком я ее воспринимал в своем особняке на улице Разина.

— И все-таки вы наслаждались, любуясь совершенством Красоты, это не было для вас мучительно?

— Это было как раз самым мучительным. Этого не понимали девочки. Я вам говорил о торсах Родена. Саша и Ириша обладают совершеннейшим изяществом фигур. Но само по себе изящество не есть еще Красота. Подлинная Красота в энергии. А она появляется от контактов, когда одна совершеннейшая линия накладывается на другую. Видели бы вы момент рождения этой Красоты. Видели бы вы эти юные, наполненные счастливой духовностью тела!

Я не понимал, дурачит ли нас (я сидел рядом с Петровым и Солиным) Касторский или же говорит всерьез. Мне в какую-то долю минуты казалось, что я имею дело с ненормальным человеком, который, выработав однажды определенную позицию, обосновывал ее философски, чтобы оправдать свой образ жизни. Когда мы остались одни, Солин сказал:

— Враждебный, окончательно деградировавший типус. К стенке. Только к стенке. Его ничем не исправишь…

— Все не так просто, — ответил Петров в раздумье. — На нем не замыкается эта его идеология, где-то она имеет свое развитие и источники. Где? Вот вы знаете где? — спросил он у Солина и у меня.

— Я не знаю, — ответил я.

— А я думаю, что никаких источников нет, — ответил Солин. — Он кустарь-одиночка.

— Не думаю. Не думаю, — сказал Петров. — Я все чаще и чаще встречаю людей, настроенных на поиск мнимых ценностей.

Я слушал и вспоминал Сашу. Она сказала однажды:

— Я люблю смотреть на лицо Венеры Боттичелли. В ее глазах такое смешение чистоты и порока.

— По-моему, уж чего-чего, а порока там нет. БоттичеллиК- самый невинный художник Ренессанса.

— Нет, нет, — перебила меня Сашенька. — Ты присмотрись только. Сколько именно в глазах похотливого ожидания близости. А что ты понимаешь под пороком? Всякая близость с мужчиной порок? А дружба женщины с женщиной, мужчины с мужчиной?

Я говорил о том, что не принимаю порока ни в каком виде.

Сашенька меня не слушала. Она точно находила в картинах что-то свое. Кто ей тогда чудился? Касторский? Ириша? Шамрай? Что ее толкнуло в мои объятия? Неужто только поиск кулона? Приказ Касторского, Шамрая?

— Все не так просто, — твердо повторяет Петров. — Идеология, которая живет на неформальном уровне, развивается по своим законам. Надо знать ее природу. Надо знать психологические законы ее развития.

Решетчатая дверь ушла в стенку. Я вошел в длинный тюремный коридор, и дверь за мной закрылась. Мне разрешено свидание с Сашенькой. Я иду и жду, возможно, оскорблений, а возможно, и просьб.

Меня провели в крохотную комнатушку: серые каменные своды, глубокое окошко с решеткой, стол, две скамейки, закрепленные намертво по обеим сторонам столика: для беседы. Ввели Сашеньку. На ней черная куртка, черная косынка и черные брюки в сапогах.

— Нехлюдов, — сказала она, улыбаясь.

— Нехлюдов знал, зачем он шел к Катюше, — ответил я.

— А ты не знаешь? Неужто?

Я молчал. Я понимал: ей нужно снять напряжение. Надо словесно размяться.

— Нет сигаретки?

Я предложил сигареты. Дал спичку. Это разрешается. Еще вытащил две плитки шоколада.

— Это оставь себе. Впрочем, давай, угощу кого-нибудь, — сказала она.

— Что это у тебя на руках? — спросил я.

— Приобщение к новой жизни. — Ее тонкие пальчики, такие нежные, такие изящные, были в кровоподтеках.

— Кто это тебя? Тебя пытали?

— В камере пять девок. Двух я не перевариваю. Вонь от них, чавкают, отрыжка — жуть. Я им предложила быть поаккуратнее, а они накинулись на меня впятером. Били алюминиевыми тарелками. Я голову берегла. Лицо закрыла. Так они по пальцам, по рукам.

— Ты кричала?

— Ни звука. — Сашенька улыбнулась.

Я думал, что у меня все прошло. А тут, как увидел Сашеньку, ее чистое лицо, шелковистые волосы, алые губы, глаза грустные, так в моей душе сразу все перевернулось. Все я готов был бросить, к ногам кинуться, лишь бы она любила меня.

— Я знаю, ты хорошо ко мне относишься, — сказала Сашенька. — Прости меня.

— Мне не за что тебя прощать, — отвечал я.

— Я ждала встречи с тобой. Ты один из немногих людей, которые могут слушать. Ты и Касторский. Шамрай — неофит. Он ничего не понимает. А ты все понимаешь. Мне надо выговориться. Я не могу все держать в себе. Сказать тебе правду хочу. Всю правду. А ты что хочешь делай с этой правдой. Я даже написала тебе письмо. Длинное. Я рассказала тебе обо всем. О себе. О том, как я стала такой. Помнишь, мы говорили об Эдгаре По. У него есть такая мысль: "Бог сковал природу судьбой, но дал свободу человеческой воле". Несвободный человек — это тот, кто находится в рабстве у предопределения. На Востоке говорят: мудрый управляет своей звездой, а невежда управляем ею. Я хотела найти свою звезду. Я искала. Хотела все испытать в жизни. Растратиться вся до конца, как говорит Цветаева. Поверь, мне и тюрьма нужна. Я знала, рано или поздно я этим кончу. Но еще не вечер. Еще жизнь не окончена. Еще все впереди. Еще мы встретимся. И мне хотелось, чтобы ты ждал этой встречи.

Тебя угнетает то, что я была и с тобой, и с Шамраем, и с Касторским. Представь себе, я люблю одного Шамрая. Но это странная любовь. Я приросла к нему физиологически. Нет, не то, о чем ты думаешь. Совсем не секс, а что-то более могучее, кровное. Я не вижу его. Я опускаю все то, что составляет его личность, но что-то в нем есть такое, без чего я жить не могу. Как не могу жить без твоей чистоты, без мудрости Касторского. Меня ты не интересовал ни как мужчина, ни как художник, кстати, тебе надо кончать с твоими поделками, ты зарываешь в землю свой талант. Ты меня интересовал только с одной стороны, как антипод Шамрая и Касторского. Ты — сама истина. Не догма, а истина. Истина, которая всегда в синяках и побоях, которая всегда в пути. Я думала, что у тебя нет почвы. А она есть. Это твоя пытливость. Это твое движение. Твоя любовь ко всем. Ты ведь всех любишь: и Петрова, и Касторского, и меня, и Шамрая. Ты в каждом любишь человека. И это твой великий дар. Я ненавидела тебя за то, что ты превзошел меня и благородством, и всеми теми качествами, к чему я стремилась в детстве. Я наделена мужским характером. Казалась себе сильной и смелой. А здесь, в камере, растерялась. Думала, что же я вынесла из этой жизни? Чему научилась? Что должна сохранить для своей следующей жизни? И о чем бы я ни думала, каждый раз возвращалась к тебе. Ты приходил и заслонял всех и все. Я поняла, что ошиблась во многом. Я оскорбляла тебя подозрениями. Все время думала, что ты у них на службе. Я знаю, что это не так. Я говорю сумбурно. Не могу войти в колею. Представь себе, я именно здесь уже от чего-то излечилась. Я думала, что не смогу вынести этой грязи. Раньше я неделями не могла выйти на улицу, если у меня не было хороших сапог или куртки, или сумки. Мое самочувствие зависело от упаковки. Теперь мне все равно. Спокойно могу ходить по улицам в тряпье и рванье. Мне так хочется тихой и спокойной жизни в бедности. Касторский фанатик. Когда он говорит о самоотречении, он имеет в виду совсем другое. Он — фашист, если ты хочешь знать. Я ненавижу его! Я была бабочкой в его коллекции. Булавку он еще не успел всадить в мою головку. Убила бы его сейчас. Я его не виню. Сама себя развратила. Знала, на что иду. Играла с ним, как играют с огнем. Он считал, что меня держит в рабах. Нет, это я его хотела превратить в шестерку. Просто времени не хватило. Слушай меня, раз пришел! Я не играю. Я как на исповеди с тобой!