Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Тысячи маленьких тел, не ведающих, что где-то внутри них спрятаны хотя бы такие же маленькие душонки, приближались к нам, вытаптывая тысячами пар маленьких ног всё живое, обращая в труху муравейники, птичьи со змеиными гнёзда, давя зазевавшихся в траве мышей и ежей, на корню изничтожая по весне только пробившиеся кустики и деревца… Натыкаясь на стволы покряжистей, они падали сами — валились с ног, остановленные могучей, вызревавшей десятилетия, а то и века силой, будто поджидавшей их, несмышлёных и слабых, точно шепчущей про себя злорадно за секунду до столкновения: «А ну-тка?»

Но — чудо! или кошмар? — отброшенные навзничь, окровавленные, с поломанными лбами и носами, плечми и шеями, грудинами и коленями, они даже тогда не прекращали движения. Их ноги не останавливались ни на мгновение. Дрыгающиеся, послушные какому-то чудовищному заводу конечности будто сами поднимали этих зомби и несли, несли дальше — до следующей неодолимой преграды. А потом до другой и третьей — наконец до последней, после встречи с которой подняться и бежать будет уже невмоготу…

Они растоптали бы и нас.

Поверьте, я знаю, что говорю: снесли и вмесили бы в хвойную прель до самого того, что и называют мокрым местом. Я понял это так зримо, что в самый последний миг, увидав лишённые каких бы то ни было чувств лица с холодными, пусто глядящими просто вперёд глазами, успел сгрести ребятню в охапку и бросился за приютившую нас на ночь сосну. И тут же — кажется, даже в голос — запричитал спасительное, хоть и ни разу прежде не читанное «Отче наш»…

Добрался до «днесь», обнаружил, что продолжения не знаю, и начал сызнова.

Тимка вжался куда-то вовнутрь меня, инстинктивно пытаясь закрыть собой, схоронить меж нас тело перепуганной сестрёнки. Видимо, в эту минуту он впервые в жизни чувствовал себя мужчиной. Если, конечно, мужчины чувствуют в такие минуты что-нибудь этакое. Я лично не чувствовал ничего, кроме предательского холодка где-то в пищеводе да мучительного жжения внизу живота.

Теперь волна обтекала нас из-за спины: слева и справа. Слева и справа кто-то то и дело задевал мои растопыренные локти, и от прикосновений этих делалось мерзко — точно везут тебя голого в кузове с кучей нагих же покойников, а грузовик мотает, и холодные осклизлые туши приваливаются и приваливаются, точно пытаются обнять закостенелыми руками.

Эти мчавшиеся ребятишки казались мне мертвецами…

Первое, что пришло в голову — тащить своих вдогонку. Из того простого соображения, что сколько-нибудь мыслящих существ так может гнать лишь ужас. Элементарный звериный стадный ужас. Так спасаются — от землетрясения ли, наводнения, лесного пожара — все твари дрожащие. И было бы разумно, наверное, кинуться следом и обгонять, обгонять, обгонять, покуда не обгонишь или покуда силы не оставят.

Но впереди стаи всегда летит самая опытная и выносливая птица. Но путь сквозь чащу прорубает самый рогатый вожак. И у рыб наверняка есть кто-нибудь поглавнее других — своя царь-рыба. Эти же дети неслись без вперёдсмотрящего. В их гоне не было ничего поддающегося осмыслению. Окажись рядом, вы никогда не ответили бы даже на вопрос: убегают они или догоняют. Они походили одновременно на улепётывающий от пасти кашалота планктон и тучу летящих к бог весть откуда светящему фонарю мотыльков. Господи, думал я, глядя на моих: счастье-то какое, что вы не одни!..

Сколько длилось столпотворение? — минуту, десять, час — не помню… Это было не страшно — это был маленький ад.

Ад, наверное, тем и жуток, что не знаешь, когда это кончится, и привыкаешь к тому, что это может не кончиться никогда… И тут…

Тут один из бегущих оглянулся. И — ох как хотелось бы мне обмануться в тот миг! — я узнал мальчишку. И ещё крепче прижал Тимкину голову.

Хорошо Брюсам Уиллисам — они принимают единственно правильные решения в доли секунды и спасают всё человечество — гамузом. За то и любим мы Уиллисов, что понимаем: у нас на их месте может не получиться так гладко. Хотя бы потому, что у них, если что, в запасе десятки дублей, а у тебя один — первый, он же последний.

Мчащийся в толпе Егорка не остановился: зырк и всё, и понёсся дальше…

Да, у меня тоже была целая доля секунды. И даже целых две, пусть и не таких здоровенных, как у Брюса, руки, которыми я прижимал к себе двоих же племянников. И были два глаза, наткнувшихся на пару глазёнок растворяющегося в этой бесовской суматохе третьего. И наверное, я должен был бросить этих и рвануть к тому , расталкивая и топча мешающихся под ногами чужих. Рвануть и, скорее всего, так и не догнав кроху, потерять и старших — дьявольский выбор. Выбор, когда ты по-любому предатель и палач…

Конечно, я понял это много позже. И лишь тогда же смог объяснить себе, что именно удержало меня от сомнительного геройства: глаза родного человечка. Это были глаза не волчонка даже — взрослого волка. В них не было уже ничего, напоминавшего о забавном ласковом сорванце. Лишь ненависть зверя, который скорее вцепится клыками в руку, пытающуюся вырвать его из этого водоворота, чем позволит отделить себя от стаи. В его коротеньком прощальном взгляде (вот только что — что заставило тогда оглянуться — одного из всех — моего маленького Маугли?) не было и тени мольбы о помощи, в нём было одно проклятье. Со всем отчаянием, какого не представишь себе в другой ситуации, малыш проклинал меня — за всех и за всё. За то, что в самую страшную минуту мамы с папой почему-то не оказалось рядом, и, любящие и заботливые, они не уберегли его от зова дудки неведомого крысолова: ведь дети никогда не побегут из Гамельна сами, всегда есть крысолов, который мстит и дудит в свою чародейскую дуду… За то, что, даже понимая это, я вцепился в его взрослых и способных уже самих постоять за себя брата и сестру…

Чего ради ему было таращиться на меня дольше?

Он проклял и тотчас же оттолкнул мой скорбный взгляд.

Оттолкнул очень вовремя: вернувшись в рой, в гон, в дикую реальность своего нового бытия, малыш увернулся от выросшей на пути берёзы, тут же исчез за ней и окончательно пропал из виду. И я понял, что этот камень мне носить на душе уже до скончания дней.

А вокруг стоял топот, и треск, и вот не до самых разве костей пробирающее, похожее на работу тысяч кузнечных мехов, пыхтение тысяч же запыхавшихся маленьких глоток…

Они кончились так же внезапно, как и начались.

Ни одного отставшего, ни одного не поднявшегося.

Никого и ничего, кроме крови на траве…

Заметив её первым, Тим упредил всё ещё дрожащую Лёльку: «Не смотри под ноги». В наше время шутили: попробуй шесть секунд не думать о белом медведе.

И Лёльку снова вывернуло наизнанку.

Знали бы вы, ребятишки, что проглядели — эти розовые от гемоглобина кусты показались бы вам чупухнёй…