Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

Привыкай, короче, жить от природы-матушки, как пращуры жили, а правила орфографии и дорожного движения в ухо себе забей. Пригодятся когда — хорошо, нет — стал быть, не судьба… Сам привыкай, и этих давай приучай помаленьку…

Оглянулся на этих — сидят лапули, где оставил. Сидите-сидите, отдыхайте пока. Только палицу, Тима, под рукой держи — мало ли. А я мигом…

И — поскакал!

Я выбирал полуфабрикат тщательней, чем иные спутницу жизни. Так, должно быть, искал сосну для грота какой-нибудь многомудрый дедушка-корабел: ходил туда-сюда, глаз щурил, дрыном по стволам стучал да ухом прикладывался — а каково гудит… Так выбирают, наверное, новогоднюю ёлку для какого-нибудь кремля — самую-самую, чтоб ни выше, ни красивше в родных лесах уже не осталось…

Конечно, вишня была бы уместней.

В детстве мы делали луки строго из вишни. Кто-то пёрнул, что нужна вишня — во-от так вот будет струлять! — и лазили в сад к соседке, варвары! В смысле, Робингуды…

Но, как учил классик, арфы нет — возьмите бубен: коли с вишней проблема, и орех пойдёт. И я шерстил… Но один побег был толстоват, другой тонок. Тот недостаточно прям, этот суше нужного. Я же хотел идеальный: в меру гибкий, в меру упругий, по возможности ровный и не слишком сучковатый ствол в два пальца толщиной (никаких больше сантиметров с дюймами — пальцы, локти да шаги). Я гнул их — в ту и в другую, браковал, уходил, но возвращался и гнул снова, когтём надцарапывал — только что на зуб не пробовал, забираясь при этом всё дальше и дальше в частокол, углубляясь и углубляясь в овражек…

И тут меня как серпом: и это называется щас?

За игрой в корабелов с морозками я совершенно забыл о своих детушках, бросил их чёрт знает где — впервые наедине с… да с чем угодно наедине! Идиот инфантильный! Арбалетных, блин, дел мастер!..

И ломанулся наверх. Сначала шагом, потом бегом.

И тут же — оттуда, оттуда: сверху — послышался до спазмов в подзобье знакомый тревожный треск.

БЕГУЩИЕ?!

Копздец… И сам превратился в бегущего — опрометью понёсся в гору, не успевая уворачиваться от хлобыставшего со всех сторон орешника.

Ну — кретин! Ну, сволочь безмозглая!! Ну, мудило!!!

Они продирались навстречу. Это ими производимый топот и треск я принял с перепугу за непоправимое. И остановился, и ближайший из кустов как-то особенно мстительно — будто с замаху — долбанул меня по лбу. Ах ты… я схватился за глаз и облегчённо захохотал. Теперь это не имело уже ни малейшего значения: подскочившая первой Лёлька врезалась в меня со всей дури и обхватила худыми ручонками — всё, не отпущу.

— Ну ты чо, ё-моё, совсем, что ли? — нахлобучил подоспевший Тим.

— Простите, — не то хныкал, не то хихикал я. — Просто простите и всё, не подумал… вот ведь как, да?.. вот… вот он!.. он, Тима… это он! ОН!!!

Рассекший мне бровь хлыст был то, что надо…

Мы вернулись к стойбищу. Вечереть вроде не вечерело, но до сумерек было уже недалече. Тимка деловито разгрызал зелёные ещё орешки — набрал по пути несколько пригоршней — и скармливал по одному прилобунившейся сестрёнке. Она так же без единого слова направляла время от времени братнину руку с безвкусным лакомством к его рту.

Созерцая краем глаза эту раздирающую душу картину и сопя от усердия, я мастерил луковину. И почему-то мне тоже нестерпимо захотелось вдруг неспелого орешка с ладошки. И сразу же вслед за ним — кофе. Сладкого и ароматного. И не чуть-чуть, а до отвала.

Это была роковая ошибка. Задумываться о еде непростительно — проверено… Даже мимолётная мысль о занюханной заплесневелой корочке хлеба тут же уносила в потустороннее, порождая вал зрительных, а что ещё беспощадней — вкусовых и обонятельных гастрономических галлюцинаций. Невинный образ ложки манной каши запросто мог спровоцировать слюни по свиной котлете с молоденькой кортошечкой под укропом, и пошло-поехало…

Еда — запретная тема. Запретнее, может быть, всех остальных. А я сплоховал: кофе!

А кофе готовится как: вначале топим масло. На самом слабом огне. Чтоб всё дно сковороды покрыло. В него тоненько нарезанной грудинки (за неимением — корейки, ветчины, просто колбасы, нет — можно даже сосиску постругать, но это уже не то). Чуть зашкворчит — кромсаем туда помидор, и пусть оно тушится до пока не выцветет. И заливаем яйцом — не взбитым, ни в коем случае не взбитым — слегка помятым. Адекватные солят, нервные ещё и перчат. После чего огонь вон и присыпаем тёртым сыром. Любого твёрдого сорта. И минуты через две всё это на средних размеров блюдце. Хлеб и вилка — по вкусу. Ну и не забыть наплюхать чашку кофе. Можно даже и без молока — всё равно остыть успеет. После пятой натощак сигареты — лучший завтрак на свете… А то — круасан, круасан…

Какой, в караганду, круасан? — ты орудие вон ладь!

И я с болью в пересохшем горле сглотнул наваждение и продолжил ладить.

Мысль шла на шаг впереди: тетива…

На неё сгодилась бы толстая леска. Или, например, струна. Или тонкий шнурок. Очень крепкий и очень длинный шнурок. У меня не было никакого. Да и струн с леской тоже.

Ваши предложения, товарищ Кулибин?

Рукав от рубашки оторвать и — на лоскуты!

Отлично. И чего?.. Нет уж: лучше штанину на нитки распустить, и из них уже сварганить бечёвку, ес?

Ес. Вот только никогда я штанин на нитки не дербанил, сколько на это сил и времени уйдёт, не представлял, да к тому же сильно сомневался, что из полученного мочала смогу смастерить что-нибудь мало-мальски прочное…

Хорошо было в детстве: пошёл в сарай и всё нашёл.

А ты без сарая попробуй! С сараем-то и дурак…

Теперь я здорово пожалел, что не распотрошил Валюшкиной машины. Что-то-нибудь оттуда, а пригодилось бы. Не сейчас, так потом…

Тихо, мечтатель! Ша. Если бы да кабы кончились. Думай. Соображай. Изобретай, наконец…

— Лёля, — окликнул я задремавшую девоньку, — Лё-оль? Поживёшь какое-то время без хвоста?

Тим ядовито хмыкнул.

— До свадьбы отрастёт, — отшутилась Лёлька, и стянула с волос весёленькую же когда-то резинку.

Если вы никогда не стригли ребёнка при помощи перочинного ножа, вы не знаете жизни. Стрижкой это назвать трудно. Даже в сравнении со стрижкой овец (что? — вы и овец никогда не стригли? ну тогда я уж и не знаю) это выглядело чем-то средним между унижением и пыткой.

Причём для обоих. Я смахивал на сапёра, обезвреживающего ржавую военной поры мину. Или на того же Брюса, мучительно выбирающего: красный или синий? синий или красный?.. Во всяком случае, пот мне глаза заливал.

А запрокинувшая голову Лёлька старалась не шевелиться. Отчего всякое движение — и ловкое, и уж тем паче неосторожное, казалось причиняющим ей нестерпимую боль. Я понимал, что это не так, но было чувство, будто не волосы отрезаю, а уши. Она даже ойкнуть пару раз успела, пока я не наловчился сооружать в кулаке что-то вроде петли из отдельного пучка тоненьких волосёнок — «Вот так нормально? — Ага» — и перепиливал его короткими опасливыми, а потому заставляющими руку неметь от усилия рывками.