Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

— Чего писать-то? — удивляется она.

— А вот это всё и пиши.

— А-а-а, — и опрокидывает меня ручонкой-ручищей и тянется к кошёлке за другой бутылкой.

— Ну как скажешь. Слышь, Вовк? Завтра сажусь книжки писать.

— А ты-то сам, — доносится из-за спины: братан, улёгся как велено и задрал взор к облакам, — небось, пока тут торчим, так-таки ни одной повести и не придумал?

— Ни одной, Валь, — подтверждаю я, встаю, отхожу и закуриваю, только чтобы не разреветься слезами иного, чем минуту назад, свойства.

Вторая пошла под шашлычок: Валюха курицу подал. Правда, перед этим уронил решётку в самый жар. Девки на него в две глотки: заставь дурака… Он, бедный, окорочка от золы обдувает, отлаивается. Лёлька: нуууу, па-а-ап, весь кайф поломал… Володька: а давай сюда, нам сгодится — кожицу подгорелую счищает, Егорку потчует, тот рот только как галчонок открывать поспевает… Тим пивко своё дотягивает. Тут и мы накатили — за покойницу (Светка ляпнула). Анька: типун тебе; та: а чего? с утра по двору бегала…

Несмотря на упадание в костёр, покойница оказалась хороша. По мне, во всяком, после наших-то, городских, синюшных — очень даже. Тим один недовольным остался: ну почему мне всегда задница, а? только руки зря перемазал… Мать ему: эх и повезёт твоей жене, сынок!

Лёлька: гхи-хи!

Тима: ну ты ещё давай…

Егор: Тиминой жене повезёт!

Вольдемар: как нам с вашей мамой фиг кому повезёт.

Светка: ой, ладно!

Лёлька: гхи-хи…

Валюха: ну чего? магазинную-то печь?

Анька: ага, только уж прям сразу в угли ложи.

Валька: коза ты, коза!

Егор с Лёлькой в один голос: гхи-хи!..

Валюшка дровец в мангал подбросил — и ко мне, и тоже руки под затылок. Тимка — за карабин. Лёлька за ним: дай мне, мне дай. Чего дай, все пульки расстреляли. Егор жалобно: я не все-е-е-е. Чего не все, если нету ни одной? Эт не я-я-я-я. Ну да, я это, молчал бы уж… Володька — сытый и умиротворённый — укладывается рядом бухенвальдским пузом вверх: куда тут, Андрюх, глядеть-то? Да всё уже, говорю, проглядели, Вовк. А он: ну и ладно, и так ништяк. Глаза прикрыл, и через минуту уже слышу — сопит…

Я тоже лежу-блаженствую, того гляди отрублюсь. Вправду же хорошо. Небушко окончательно прояснилось, голубое-голубое, ни облачка. От давешнего ветерка ни дуновеньица не осталось. Сплошная уменьшительная ласкательность. Пахнет дымом, хвоищей, сожранной курицей, свежими огурцами, цветами, пивом разлитым. Даже мне, курильщику — пахнет… Тихо, спокойно. Ни птиц не слыхать, ни кузнечиков каких. Костёр один потрескивает. Да издалека Егоркино: «Тим, Тим, и мне-е-е!», Лёлькино: «Жо-о-орж!» да Тимкино: «Эх я щас обоим ка-а-ак…»

И кукушка невдалеке зарядила. Я только собрался посчитать — завязала… Анюта со Светкой попёрлись куда-то. Валюха голову приподнял:

— Вы далёко?

— По грибы!

— По какие к чертям грибы?

— По какие надо.

Ясненько. Приспичило тёткам.

— Ну тогда пустые не возвращайтесь!

— Поучи учёных, — парирует Светка.

Анька куда-то: «Лёль, айда с нами!» Откуда-то: «Не, мам, я тут». — «Да пошли, говорю, чтоб не одной потом». — «Ну ма-а-а-а-ам!!!»

— А чо, — говорю, — грибы уже поспели?

— Незнай, — отвечает Валёк, прикрыв глаза полотенцем; солнце сквозь макушки прямо в глаза лупит. — Наверно… Чо им: тепло, сыро, дожди ж всё лето. А тут ещё болото.

— Где это тут болото? Не помню…

— Не помнит он!.. Всё же детство вот по этим самым местам, неужели забыл?

— Ничего, Валь, не помню.

— Морда ты столичная!

— Это точно… Кстати о «Столичной»…

— Да ну её.

— Ну так ну.

— Не: есть, наверно, сыроежки-то какие-ни-то. Нажарим вечером… С ка-ар-тошкой! А?

— Ага…

И гляжу вслед девчонкам. Анька вышагивает, попой виляет, у неё этого и через сорок лет будет не отнять; Светка вокруг молодым сеттером скачет — идиллия, блин!

— Хорошо, — говорю.

— Чего хорошо?

— Мухами пахнет.

— А-а…

— А эта дорога, — спрашиваю, — куда?

— В Шивариху.

— Не понял… Мы ж от неё сюда въезжали…

— Ну правильно. Тут место такое: куда ни поедь, в Шиварихе окажешься. Ты правда, что ли, ни хрена не помнишь?

— Сам удивляюсь…

— А нагрянул чего вдруг?

— Не знаю. Тошно чего-то.

— Дома?

— Да везде.

— Не печатают?

— Ну почему же, печатают. Только нечего.

— Вон как… Пиндюлей тебе хороших. Глядишь, сразу и распишешься.

— Ну вот считай за ними и…

— С Танькой так и не воссоединились?

— Увы.

— Увы — да?

— Сначала увы да, потом увы нет.

— Снова, значит один…

— Да не, была одна.

— Была?

— Была. А потом опять увы. В той же последовательности.

— Пиндюлей…

— Их…

— А с Андреичем как?

— Полгода не видел.

— Дурак…

— Дурак…

— Я серьёзно…

— И я серьёзно…

— Ясно… Третий кризис среднего возраста…

— Четвертый…

— Или пятый…

— Или пятый…

— По маленькой?

— Как скажешь.

Хряпнули мы и вправду по чуть-чуть и не в охотку даже, а так, чтоб подняться. Не хотелось мне дальше при Володьке. Даже если он и вправду храпел. Чужой он какой-то.

Хряпнули, значит, Валюха пошёл остатки барбекю заряжать, а я притулился рядом спиной к ели, и ныл и ныл про свою беспросветную житуху, уже не ждя наводящих. Ныл о подлючих издателях, о вечном безденежье, о женщинах, которым господь не дал того же, что нам, дара любить, а все эти истории про анн карениных — кто их пишет? их такие, как я, и пишут! а кто я, Валь? я, Валь, идиот, потому что где-то там растёт мой Андреич, а я, видишь, ни о чём, кроме ань карениных, думать не желаю, а на него наплевал, потому что Танька дура набитая, и я такой же, если не ещё больше дурак: понимаю ведь, что если она не понимает, понимать должен как раз я, а я в обиженке, а Ваньке скоро пять, и когда он увидит меня в следующий раз, у него язык, наверное, не повернётся сказать папа, а я нет чтобы положить остатки жизни на него — сижу тут, водку жру и мух нюхаю…

Из лесу появилась детвора.

Впереди вышагивала надутая на братьев, а заодно и на весь свет Лёлька. Судя по походке, прощения ни пацанам, ни, тем более, свету — не светило. Рядом, пытаясь ухватить её за руку, семенил Егорка. Но строптивица лишь отталкивала неспособного внять её несговорчивости малыша. Смотреть на это было больно, как на всё моё, только что изложенное в выспренних и беспомощных, непутёвое бытие. Егорушка, милый ты мой! — всю жизнь так будет, и до смерти самой не поймёшь — почему…

Всё-таки да, подумал я: чувство вины — это исключительно наше, мужское. Оно ведь ещё оттуда, из первой книги. Нас создатель творил сознательно, а их — вдогонку, по, извините, требованию. Отчего мы автоматически и виноваты — присно и навеки, как рождённый по страсти первенец перед вторым ребёнком, получившимся типа между делом…