Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 3, 2004

Тяжелеет яблоко прогибает ветку
Черенок напрягается похрустывает в листве
Занимаются травы пламя бежит по ветру
И гудит гудит в зеленой твоей голове
В поределых кронах кричат незримые птицы
Перезрелые звезды с погон твоих осыпаются
Разбегаются тени стволов перед закатом
Твой медовый воздух отрывным напоен ядом
Угорелое лето взвивается дымом с плаца
В расписных подпалинах пни маршируют следом
На пунцовом солнце полки облаков толпятся
Полыхай государь гори командуй парадом
Высоко гори — охряно багряно властно
Ясно-ясно гори август чтоб не погасло
Это царское время — отрыва паденья раската
На плацу под яблоней — диковинные гранаты
На плацу парадном в ясно горящих травах
В груде веток павших между корней двуглавых
Так — катается так — пшикает величаво
Так волчком крутится обугленная держава
Словно в лето красное чает опять вернуться
Наливным яблочком по золотому блюдцу

Как темно на белом свете темно
А на набережной праздник огни
Порассыпались подружки-дружки
А на набережной красный салют
Улетел в Канаду легкий Витек
А на набережной му-зыч-ка
Толик Иволгин исчез в никуда
А на набережной песни поют
Юлька скурвилась Аленка спилась
Стас — в бандиты Свистопляс — на иглу
А на набережной пушки палят
А над набережной в небе дыра
А Иван под Грозным голову сложил
Кругло стриженную голову
А на набережной крики ура
Веселится и гуляет весь народ
Веселится и гуляет весь народ
Хочешь вой Царевна хочешь — пляши
Ни души на свете нет ни души

Дождь снова идет долговязой походкою цапли
Вдоль сна с черно-белою сетью — проснешься во сне —
Над морем капелла — стеклянные полые капли
Клекочущей стаей слетают на веки ко мне
Бредут рыбари и дрожащее облако пены
По сонному берегу тянут в соленых сетях
Чернеют ручьи от дождя набухая как вены
И белая пальма качает твой сон на руках
Проснешься — над морем двуцветное небо а снизу
Промокшее солнце попалось в блестящую сеть
На тонких ногах дождь идет в тишине по карнизу
Как старый художник с холодной оглядкой на смерть
Проснуться заснуть и проснуться — а в комнате осень
Размытые звезды в окне сквозь решетку дождя
И женщина медленно волны волос перебросит
За влажную спину в предутренний сон твой входя.

Ангелина Филипповна
самая культурна жилица
нашего подъезда
отслужила ровно 52 года в Большом
билетершей
Теперь у нее коллекция арий
и коллекция кошек
Пластиночные дивы
постоянно поют
Собрание кошек
постоянно растет
Все бывшие беспризорные
кошачьи души микрорайона
обретают себя здесь — в ее безразмерной
однокомнатной
Все они именованы
Имена их ангельские:
Аглая Аделаида Агафон…
Когда Ангелина Филипповна заводит
какую-нибудь арию — например Мефистофеля: ха-ха блоха
кажется что поет одна из кошек
и жестокий кошачий дух
лестничной клетки — сгущается
перекрывая оперную мощь
и это — самое общее место
нашего подъезда
Молчаливое общее место
По безмолвному уговору
никто из соседей никогда
не пеняет кошколюбице
на эту вонь ибо
Ангелина Филипповна
всегда в белом
и подопечных своих экс-билетерша
обряжает в белые одежды
И когда она выводит их
на демонстрацию
натянутые поводки звенят
накрахмаленные крылышки трепещут
лавочный хор приподъездных гурий
уважительно шелестит:
Ангелина и ее ангелята

Если сила есть — все остается в силе
Остается все именно там где было
Можно забыть как я тебя любила
Или забыть как я тебя забыла
Или распить на двоих чашечку кофе
До растворимой гущи — как бы гадаешь
Или еще проще еще пуще
Как бы толкуешь — мы же с тобою профи —
Страсть выпадает в осадок внутри текста
Жжет кофеин в жилах кипят чернила
В узком земном кругу душно тесно
Я же японским тебе языком говорила
Все остается и ничего не даром
И ничего не зря кофейный мастер
Свет за кругом чернильной червонной масти
Миф накрывается черным сухим паром
В полную силу
В реберных кущах обугленная прореха
Миф или блеф — ты в просторечье чудо
Тень слинявшая чудовищное мое эхо
Бедный бедный — слышишь меня оттуда?

— …пил как сапожник, сгорел, как звезда.
Вот ведь мужик был… в прошлом столетии:
Гром среди ночи, огонь и вода!
Помнишь? — когда погорел дядя Петя.
— Да уж — пожарников, гари — звезда —
выпимши был и курил перед сном.
— Это когда? В девяносто каком?
— …?
— Не остается от нас ни черта.
— Ладно. Не чокаясь.
— Стопку, и хватит.
— Помнишь — потом сиганула с моста
Машка Хролова в свадебном платье?
— Только весной и достали со дна.
— Значит — за Марью-царевну?
— До дна.
— Там теперь «новые», в этой двухклетке
с евроремонтом, волчая сыть.
— Ну! А напротив — твой бывший, соседка.
— Тоже помянем, соседка, — подлить?
— Думаешь… бывшему, мертвому — лучше?
— Думаю — жальче, а так — все одно.
— Поздно… пойду. Сотню дашь до получки?
Темная ночь, но почти не темно.
Светится лифт — позвоночник подъезда,
ползает, старый скрыпач, и фонит.
Взвод фонарей вдоль Москва-реки вместо
светится звезд. Телевизор горит.
Светятся окна — как в прошлом столетии,
в синей конфорке светится газ,
и, как еще не рожденные дети,
мертвые, бывшие, — светятся в нас.