Владимир Митрофанов - Кемер в объятиях ночи

Григорьев как-то рассказывал о похождениях Гомера одному типу на работе Семену Олещуку, который находился в постоянных поисках подруги, но ему с этим делом как-то не везло. Олещук, далеко не бывший эталонным мужским персонажем, забеспокоился, поведение Гомера ему очень даже не понравилось:

— Ты считаешь, он правильно сделал? — пытал он Григорьева.

Григорьев ничего не ответил, только пожал плечами.

— Так он хороший или плохой? — настаивал Олещук.

— Ну, это зависит от точки зрения. Наша уборщица Ванда, например, оценивает людей по тому, как они вытирают ноги. Об одних она говорит: „Я их хорошо знаю, они — плохие: плохо вытирают ноги, от них много грязи!“ Она считает это связанными признаками. И возможно, она в чем-то и права. Вот ты для нее плохой — ноги никогда не вытираешь, у тебя ботинки с рубчатыми подошвами.

Круглое, как блин, Олещуково лицо вытянулось, помрачнело, он пожамкал губами, но ничего ответить на это он не смог.

Кстати, эта сама офисная уборщица Ванда имела дурную привычку поливать цветы спитым чаем, отчего в помещениях было полно мух-дрозофил. Они ползали по всем мониторам. Потом ей еще пришло в голову посадить извлеченный из мусорного ведра хвостик от ананаса, который остался от банкета. На этот запах слетелись мухи уже со всего света.

Еще из флотских друзей иногда звонил еще Мытник. Мытник жил в Белоруссии. Григорьев однажды проездом оказался в Минске. До поезда оставалось всего-то часа три, но он все-таки решил заскочить к Мытнику. И так получилось, что зашел он к нему в очень неудачное время. Маленького ребенка собирались купать перед сном, и в доме царил некоторый ажиотаж: грели комнату, проверяли температуру воды в ванночке, готовили полотенца и распашонки. В процессе участвовало человек пять или шесть, включая родителей, бабушек, дедушек и даже кого-то еще. Ребенок радостно болтал ножками, расплескивая воду. Все должны были умиляться, и Григорьев тоже умилился. Потом жена Мытника Люба пошла малыша укладывать. Григорьев с Мытником сели на кухне. Потом туда пришла Люба и села с ними. Пили чай, тихо беседовали. Люба ежеминутно вскакивала, выбегала, чтобы посмотреть, как он там, и снова вбегала, садилась. Любой разговор на любую тему непременно буквально через минуту сводился к ее ребенку, как шарик в игровом автомате к своей лунке. Ничто другое ее на этот момент не интересовало. Это был такой особый период женской жизни: ребенку было всего месяца четыре, причем это был ее первый ребенок, грудное вскармливание и прочее. Мытник только пожимал плечами: женщина есть женщина, что я могу поделать? Открыл форточку, встал под ней, закурил. Щурился на сигаретный дым, выглядел очень устало, но счастливо.

Григорьев тут же вспомнил время после рождения Машки. Действительно это был хороший, хотя и трудный период жизни. Те приятные и тревожные несколько дней, когда жена лежала в роддоме, Григорьев всегда вспоминал даже с некоторой ностальгией. Григорьев от нервов и вынужденного одиночества погрузился в пьянство, и однажды ему позвонили в пять утра и сообщили, что у него родилась дочь. Он поначалу даже не понял. Снова уснул, а когда проснулся, был уже другим человеком. Все вокруг изменилось. Они тогда жили в коммунальной квартире, населенной сами разнообразными социальными типами, и жили там еще весь первый год после рождения Машки. Все были вместе, общие заботы, купания малыша, строгий распорядок жизни, постоянная нехватка денег. Он каждый день пешком спускался с пятого этажа с коляской и потом поднимался наверх, потому что лифта в том доме не было. Внизу оставить коляску было нельзя — по тем временам запросто могли и спереть. У них еще тогда жила белая глухонемая кошка по кличке Мошка, маленькая злодейка. Вреднее кошки в мире, наверное, еще не бывало. В стране тогда бушевал экономический кризис, и к тому же стояли страшные морозы.

Тогда же, гуляя в парке с Машкой, Григорьев вдруг увидел: вроде знакомый мужик машет. Присмотрелся: неужели Калганов? Точно — Калганов! Встретились, поговорили. Вернувшись домой, Григорьев покопался в альбоме и нашел фотографию первого класса школы. Точно, вот он, Славик Калганов, в первом ряду сидит на корточках, смотрит исподлобья.

Калганов на срочную не попал, зато после института был призван и два года отслужил офицером в танковой части где-то в Карелии, недалеко от финской границы. Немало там было тогда солдат — выходцев из Средней Азии. Их азиатская психология была ему абсолютно непонятна, и он с ними вообще старался никак не общаться. После института два года отслужил в армии офицером. Как-то он проверял караулы, и, как полагается, шел впереди, а за ним шагали два солдата, и оба из Средней Азии. Они все время балаболили на своем языке неизвестно о чем, потом сзади раздался грохот. Оказывается, они бросили свои автоматы на землю, и вцепились друг в друга. Насилу он их растащил. Больше он караулы проверять не ходил. Плюнул на это дело. Еще пристрелят случайно. Дежурить — дежурил, но ходить — никуда не ходил. Да там и на дежурстве не всегда все было гладко. Русские, впрочем, тоже выдавали пенки. Сержант Мигунов как-то ему сказал: „Вы, товарищ лейтенант, поспите, а я подежурю!“ Ну, он и лег спать, просыпается посреди ночи от страшного шума и гвалта. Оказывается, пришла проверка. А проклятый сержант вовсе и не думал дежурить, а тоже завалился дрыхнуть прямо на пол караулки, подперев, на всякий случай, ногами дверь, чтобы, если кто войдет, непременно бы его разбудил. Потом эту часть вообще расформировали и закрыли, а все военное имущество растащили. И вот теперь снова приходилось общаться с таджиками и узбеками уже на своем дачном участке, когда затеял ставить там новый рубленый дом. Единственным человеком, говорящим нормально по-русски был прораб-белорус.

Ныне Калганов являлся мелким бизнесменом. Бизнес его трещал и качался. Ему казалось, что каждый намеревается уничтожить его, откусить от него кусочек. Калганов держался изо всех сил. Вроде и зарабатывал нормально, но все равно денег постоянно не хватало, они куда-то уходили. Только заработаешь — и уже ничего нет. Только отдал долги — и тут же появляются новее. Поэтому экономил буквально на всем. Экономия у него превратилась в навязчивую идею. Зимой он ездил по делам в Белоруссию. Проститутка в гостинице стоила там всего тысячу рублей за два часа. По питерским, и тем более, московским меркам, очень недорого. Пришедшая девушка лет девятнадцати, поначалу показавшаяся ему очень даже симпатичной, оказалась бритой во всех местах. В интимном месте было выбрито так гладко, что Калганов даже подумал: как же она не порезалась? Однако уже через двадцать минут, сразу после этой скоропалительной связи, девушка уже не казалась ему такой красивой: вдруг проявились в ней какие-то неприятные черты, прыщики на коже. Калганов ощутил некое раздражение и чуть ли не пинками вытолкал девчонку из номера. Когда проститутка, наконец, ушла, и Калганов устроился спать, ему стало жалко свою тыщу. Он стал думать, сколько бы он мог бы купить на эти деньги полезных вещей! Он ощущал физическое и духовное опустошение, но еще поразительней была другая мысль, промелькнувшая перед тем как он окончательно уснул: день все-таки прошел не зря.