Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 4, 2004

Под стеклянной, темной, цвета дегтя, поверхностью воды он различал в темной глубине черные провалы омутов и силуэты ленивых рыб, висящих над ними. Он живо представил себе, как двое опускаются туда со своими бревнами, а небо начинает меркнуть, уходя вверх, пока не превращается в жалкое мерцание. Холодная черная жуть обступает их, и они сами наливаются тяжестью свинца, обреченные стать топляками — полуутопленниками-полубревнами…

Он видел себя со стороны. Его лицо белым пятном погружалось и исчезало в зелено-дегтярной глубине.

«У него не было сил больше бороться…» — подумал или сказал кто-то.

И сразу пришел покой. Он даже скривился в зевотной судороге.

А солнце пекло нещадно. Голова раскалывалась от выпитого и жары. Они были как раз на опасном расстоянии от фарватера, здесь проходила «Ракета» на Москву. Она поднимала такие буруны, что и менее груженная лодка могла перевернуться. Что и происходило не однажды: рыбаки, которые спасли его когда-то, утонули, хоть и выросли в этих местах, у воды.

«Ракета» как раз и появилась из-за ближнего острова. Высоко поднятая над водой ее носовая часть вздымала разваленные на две стороны крутые волны.

«Конец», — спокойно подумал он.

Детина за веслами, его Харон, казался абсолютно невозмутимым.

Он повернул дощаник кормой к уже бегущей волне и бросил весла.

В этот час закон Архимеда действовал как-то не так, как обычно. Они вместе с посудиной поднимались на гребнях крутых валов, чтобы ухнуть чуть не на дно, и каким-то чудом вода не смыкалась над утлым суденышком. Он закрыл глаза. Ему показалось, он даже заснул. Кормчий был сама невозмутимость. Он не скинул ни бревнышка! Они выплыли.

— Ну, парниша, Бога благодари, что жив остался, — весело сказал волгарь, когда они причалили.

Второй раз на том же самом месте он чуть не расстался с жизнью.

Воспоминание это часто приходило к нему, и он спрашивал себя: «Во имя чего сохранена мне была жизнь? Ведь не просто так, а для чего-то». Спасение оба раза выглядело если не чудом, то совершенно неправдоподобным везением. Эти воспоминания тешили самолюбие, настраивая на ожидание чего-то счастливого. Когда же на него посыпались вместо того удары, он подумал, что жизнь может быть сохранена ему, и не обязательно для счастья. «Но для жизни же! А разве это не счастье?!» И он жил в ожидании счастья. И не заметил, как стал обращаться к себе в третьем лице. Словно сверх плана доживал за него кто-то другой. А он будет жить потом. После.

Немецкий городок, где он теперь жил, стоял тоже на большой реке, как та волжская деревня, — широкой, полноводной реке, если и уступающей Волге, то немного. На реке были построены две плотины, обводные судоходные каналы служили дорогой для речных судов и яхт местных любителей.

Была и электростанция с водосбросом на второй плотине, он часто проезжал по ней на велосипеде. Внизу, метров на пятнадцать ниже гребня плотины, гремели потоки, извергаемые из жерл водосброса. Тугие буруны вставали из вспененной глубины, кипя и беснуясь в каком-то яростном бессилии, словно не в силах были излить эту свою ярость на врага, которого давно и тщетно здесь ожидают.

«Если он зазевается перед последним поворотом с плотины, то как раз угодит в их свирепые объятия! Враг он подходящий, всем чужой, лишний…»

Однажды он припозднился в городе, возвращался на велосипеде и решил ехать через плотину, чего не делал в поздние часы, так тут было жутковато-пусто в эти предзакатные сумерки.

Он разогнал велосипед по набережной, на крутом вираже въехал на плотину и налег на педали — тут не было ни души.

Он издалека смутно видел опасное место, парапет, перед которым надо было успеть повернуть, чтобы не перелететь через него в клокочущий каньон водосброса. Он уже слышал рев водяной круговерти внизу.

Неожиданно для самого себя он еще налег на педали, разгоняя велосипед навстречу едва различимому ограждению.

Удар был не слишком сильным. Как в цирке или в кино, он вылетел из седла и полетел куда-то в пустоту. Упругая вода подбросила его, протащила и аккуратно положила на бетон, у подножия аварийной железной лестницы.

«Чудеса. Если бы ехал не ОН, а Я, то я бы разбился в лепешку до того, как утонуть».

А ехал всего-навсего ОН. Что взять с мертвеца?

Дело было весной, когда погода здесь, на северо-западе Европы, особенно неустойчива. А в эту весну она выдалась просто на редкость непостоянной. Ветер с моросью сменялись коротким солнечным получасом, чтобы потом исхлестать осмелившихся высунуть нос холодным, секущим ливнем.

Вечера наваливались как-то сразу ночным сумраком, в котором трудно было разобрать, что сыплет с неба: снежная мокреть, суховатая крупка или жесткий колющий дождь. Звезды появлялись словно для того, чтобы пробудить надежду и сразу же погаснуть. Мутный месяц катался среди серых лохмотьев, не в силах засиять, и истаивал в изнеможении, вой ветра в низких кронах мокрых деревьев, казалось, раздается из-под земли, а небо готово было поменяться местами со своим отражением в мелких холодных лужах.

Понятно, что сидеть дома с книгой и пить бесконечный чай оставалось единственным, на что был обречен одинокий необщительный человек. Он и сидел.

Когда никого не ждешь, ночной звонок особенно тревожен. А в такую погоду еще и зловещ по-своему. Звонили от двери снизу. Потому что в глазок он никого не увидел. Надо было дистанционно снять блокировку двери, так и не зная, что за посетитель, — переговорное устройство не работало на его памяти никогда. Он нажал кнопку блокиратора. «Может, не ко мне?» Внизу хлопнула дверь. Затопали чьи-то ноги по лестнице — посетитель знал, куда идет, он не замешкался у дверей нижнего этажа. Шел прямо сюда, к нему, шаги остановились у самой его двери. Посетитель не спешил звонить, ждал уже здесь. Надеялся, может быть, что он догадается открыть? Так они и стояли по разные стороны двери, тяжело дыша: он от волнения, тот — от подъема. Ночной гость не выдержал первый и позвонил. У хозяина над ухом загудел зуммер. Только тут он приник к глазку вторично. На него смотрел в упор чей-то чужой глаз. Как ни странно, в нем была не угроза, а, как ему показалось, мольба.

Он открыл дверь, повернув ключ и потянув ее вовнутрь.

На коврике перед дверью смирно стоял, как стоят только местные жители-немцы, пожилой мужчина. Со шляпы его текло, хотя он и тряс зонтиком, который успел сложить. С зонта тоже набрызгало. Хозяин молча отступил и жестом пригласил незнакомца войти.

Последовали извинения со смущенной улыбкой и попытки объяснить по-немецки, кто и зачем пожаловал в лице ночного гостя, без приглашения и предупреждения, как не принято теперь уже даже и в России.