Бернардо Ачага - Сын аккордеониста

Каждый раз, когда я брал велосипед и ехал в тот дом, я чувствовал, что пересекаю границу, вторгаюсь на территорию, где царит прошлое. И не только из-за друзей, которые там жили – Лубиса, Панчо, – Убанбе, – но и из-за всех остальных жителей этого местечка. Все они были древними. На кухне у Аделы. жены пастуха, которая готовила мне еду, часто можно было услышать рассказы о волках; в первом доме на мельнице под названием Беко-Эррота мололи кукурузу; многие из тех, кто приходил посмотреть на лошадей дяди Хуана, не знали никакого языка, кроме баскского, и когда они встречали в доме меня, а не Лубиса, как ожидали, они подносили к глазу указательный палец, чтобы объяснить мне причину своего визита: «Посмотреть лошадь, посмотреть лошадь». По моему внешнему виду они понимали, что я городской – не из их краев.

В то лето я жил словно во сне, подобном тем, которые, согласно тому же Вергилию, проникают в нашу голову через «дверь из слоновой кости», мешая нам видеть правду. А правда состояла в том, что в то время – 1963–1964 годы – эти древние люди, собравшиеся в Ируайне, уже теряли память. Названия, которые они давали различным видам яблок: espuru, gezeta, domentха – или бабочек: inguma, txoleta, mitxirrika, – очень быстро исчезали: они падали словно снежные хлопья и таяли, коснувшись новой почвы настоящего. И если это были не сами названия, то их различные значения, оттенки значений, которые они приобрели на протяжении веков. А в некоторых случаях не только слова и их значения, но и сам язык постепенно стирался.

Я вел себя как человек, который не хочет просыпаться. Я слышал шум нового мира очень близко: прямо напротив моего дома шло строительство спортивного поля, сновали грузовики, работали подъемные краны; но я не спрашивал себя о новейшем значении той деятельности. Я бы мог ввести в свой сон образ подъемных кранов и колеса грузовиков, и они бы раздавили слова, словно снежные хлопья, утопив их в грязи; это позволило бы мне понять, какая неравная идет борьба, как мало надежд оставляла она миру «счастливых селян». Но сей образ, который должен был бы разбудить меня, так и не пришел, и я оставался погруженным в свой сон; как бы в восхитительной пещере, которую открыли мне Лубис и Панчо.

Моя привязанность к этому миру продолжала расти. Я не терял возможности обратиться за помощью к Лубису или зайти в ресторанчик на площади, где обычно собирались Убанбе, Опин, Панчо и другие лесорубы с лесопильни. А по воскресеньям, когда я играл на фисгармонии в церкви и девочки вставали, чтобы причаститься, я засматривался только на деревенских, хотя их одежда и прически давно вышли из моды. Они привлекали меня гораздо больше, чем соученицы по урокам французского. Тереза, Сусанна, Виктория, дочери лучших семейств Обабы, которых предпочитали мои родители и школьный психолог, оставались для меня лишь теми, кем они были: товарищами по учебе.

Тереза очень скоро догадалась об этой моей чрезмерной привязанности и, в частности, о моей симпатии к крестьянским девочкам. Ее послания на бумажках пастельных цветов стали появляться все чаще: «Я буду ждать тебя у дверей церкви», «Я пойду причащаться в мини-юбке», «Я буду на тебя смотреть, когда пройду мимо фисгармонии». Она подозревала, что за моим поведением прячется какая-то «конкретная любовь»; думала, что я влюблен в одну из крестьянских девочек. Но она ошибалась в своих оценках. Не существовало еще никакой Селены, никто меня еще не загипнотизировал; причиной моего сна, моего гипноза была восхитительная пещера, скрывавшая в своем чреве колодец; это был древний мир: отечество Лубиса, Панчо и Убанбе.

Как-то Тереза прислала мне более длинную записку: «Ты все время в Ируайне, Давид. Ты остаешься в гостинице, только пока идет урок мсье Нестора. Адриан и Мартин говорят, что тебе снова придется пойти к психологу, что ты все еще не излечился от мизантропии. Не знаю, отдаешь ли ты себе в этом отчет, но ты плохо ведешь себя с друзьями».

Она хотела, чтобы я проснулся. Как и школьный психолог, как и мои родители. И в конце кондов я проснулся; я вышел из своего сна; я расположился в своем времени. И к этому меня подтолкнул не шум подъемных кранов и грузовиков, сновавших взад-вперед по спортивному полю, не мелодии, которые я исполнял на аккордеоне, не совершенно новый звук телевизионных аппаратов, который уже слышался повсюду, а совсем другие голоса, берущие свое начало в войне, изменившей судьбу наших родителей.

Лиз, Сара: я ничего не знал о войне наших родителей, about the Spanish Civil War. Я жил совсем близко от Герники – расстояние от Обабы туда самолет преодолел бы за десять минут, и в 1964 году, году поединка между Кассиусом Клеем и Сонни Листоном, прошло едва лишь двадцать пять лет – «Двадцать пять мирных лет», – вещала пропаганда – со времени окончания схватки. Кроме того, многие жители Обабы в те времена сражались с оружием в руках. Но я не знал этого. Если бы кто-нибудь сказал мне тогда, что нацистские самолеты «дорнье» и «хенкель» уничтожили в Гернике сотни женщин и детей, я бы застыл с открытым ртом.

Однажды в июле того мирного 1964 года я пошел с Мартином – четвертым другом из моего сентиментального списка, братом Терезы, – в гости к сыну владельца «Древесины Обабы», Адриану, который только что вернулся из больницы в Барселоне после операции на спине, которая должна была устранить сколиоз. Наш визит совпал с показом по телевидению фильма о Второй мировой войне. Мы смотрели его, когда в гостиную вошел управляющий лесопильней, отец нашего друга Хосебы. «Не понимаю, как могут показывать такие фильмы», – сказал он. Мартин с вызовом взглянул на него: «А мне нравится». – «Хотя нацисты всегда в конце концов проигрывают», – подколол его Адриан. Мы все трое рассмеялись. Отец Хосебы вдруг закричал: «Ну, хватит! Война – не повод для шуток. Если бы вы видели, что было здесь, вы бы не смеялись». И он вышел из гостиной очень взволнованный.

Вскоре подошли еще три наших соученика по группе мсье Нестора, которые, как и мы с Мартином, пришли проведать Адриана: Хосеба и две девочки, Сусанна и Виктория. «Эти фильмы просто невыносимы. Я ненавижу войны», – сказала Виктория, едва сев на диван. Адриан лукаво скривил губы: «Виктории тоже не нравится, когда проигрывают немцы. Конечно, в ее случае это нормально». Виктория была дочерью немецкого инженера, работавшего на фабрике в Обабе. «Так вот, я думаю так же, как она. А я не немка», – вмешалась Сусанна. Она была дочерью врача, очень молчаливой девочкой. И прелестной. Она пользовалась самым большим успехом у мальчиков на танцах в гостинице «Аляска». «Я знаю, почему ты это говоришь, Сусаннита, – сказал ей Мартин. – Потому что твой отец проиграл войну. Если бы он победил, тебе бы больше понравилось». Он старался подражать интонациям Адриана, но у него получалось грубее. «Меня зовут не Сусаннита, а Сусанна, – сказала девочка, вставая с дивана. – И я повторяю: я ненавижу войну. Далеко ходить не надо: в этом городке расстреляли девять невинных человек». Мартин подмигнул Адриану: «Заметно, из какой она семьи, правда?» – «По тебе тоже заметно, что ты сын своего отца, если ты этого не знал», – сказал Хосеба, вмешиваясь в спор. Он поднялся, Виктория тоже. «По мне? В чем это, можно узнать? Ты уж скажи мне, пожалуйста, Хосе. – Мартин сделал паузу. – Извини, что я не называю тебя Хосеба, но так же, как Сусаннита это Сусанна, Хосеба…» – «Как зовут твоего отца?» – прервал его Хосеба. «Сам ты что ли не знаешь?» – вскочил Мартин. Я знал, что его прозвали Берлино после того, как в юности он совершил поездку в Берлин и вернулся оттуда, рассказывая всякие чудеса. И еще потому, что его настоящее имя, Марселино, звучало почти так же. Но было очевидно, что Хосеба имел в виду нечто совсем другое.