Бернардо Ачага - Сын аккордеониста

«Что произошло? Может быть, ты мне расскажешь?» – спросил я Аделу. Я не мог уже отступать назад. «Что ты хочешь, чтобы я тебе рассказала, Давид? – Адела скрестила руки. – Когда лошадь нашли мертвой, мы сначала подумали, что ее убило молнией, но потом обнаружили, что в голове у нее пуля. Я сама видела. Ей попали как раз сюда». Адела поднесла палец к уху. «Не сюда, Адела. Это ведь твое ухо», – сказал Убанбе тягучим голосом. Ему наконец удалось зажечь почти докуренную сигару, и он вновь и вновь затягивался ею. «Как обычно бывает, стали ходить слухи, – продолжала Адела. – Очень долго другой темы для разговоров не было. Ну и, как тебе сказать… Некоторые люди, особенно кое-какие дети, пустили слух, что это мог быть твой отец…» Убанбе стукнул кулаком по столу. «Панчо видел! И Лубис тоже! Анхель приехал в Ируайн с одной из этих сеньорит, думал, что никто ничего не заметит, и вот он начинает трахаться, а конь тут как тут, начинает ржать, он только пристроится, а конь ну себе ржать. В общем, не дает ему спокойно потрахаться, и вот в какой-то момент, нам ведь известно, что Анхель – человек нервный, он берет пистолет и – пум в голову. И конь замолчал навсегда. Вот только нам неизвестно, продолжил ли он трахаться после того, как убил коня. Нужно будет спросить у Панчо».

Убанбе хотел продолжить, но от сигаретного дыма он закашлялся. «Видел Панчо или нет, никто не знает, – сказала Адела. – А некоторые из вас ему поверили, и поползли слухи». – «В Обабе, да будет тебе известно, поверили все!» Убанбе снова стукнул кулаком по столу. Адела отрицательно покачала головой. «Твоя мать приходила поговорить с Лубисом, – сказала она, обращаясь ко мне. – Кармен отсюда родом, она хорошо нас знает. И конечно, она захотела поговорить с Лубисом. Не с этим Убанбе и не с Панчо. Лубису тогда было не больше десяти лет, но с головой у него было в десять раз лучше, чем у этих всех. И мальчишка объяснил ей все очень четко. Что Панчо доверять нельзя. Что он вечно рассказывает всякие сальные истории, что он способен выдумать что угодно. И Кармен ушла совершенно успокоенная». – «Как ты много всего знаешь, Адела!» – воскликнул Убанбе. Глаза у него были закрыты. «Иди-ка ты домой, пока совсем не заснул. И оставь нас в покое», – велела ему Адела.

Убанбе наконец поднялся и заправил белую рубашку в штаны. Сигару он держал в уголке губ. «Откуда ты все это знаешь, Адела? Ты мне так и не рассказала». Адела ответила не ему, а мне: «Я узнала это благодаря Беатрис». Убанбе уже стоял на пороге кухонной двери. «Ну, если ты так много всего знаешь, расскажи ему, в каком виде мы через два дня нашли Лубиса». – «В каком?» – спросил я. «Всего в крови. Лицо, грудь, все. Стоял, согнувшись, на берегу реки и отмывал кровь. Ты этого не знал?» Я сделал отрицательный жест. «Я считал тебя посметливее» – презрительно бросил он мне.

Мы с Аделой остались в кухне одни. «Кто его избил? Мой отец?» – спросил я. «Анхель просто обезумел из-за этой истории. И нечему тут удивляться Все вокруг показывали на него пальцем. И он подумал, что во всем виноват Лубис, потому что он говорил с Кармен. И случилось то, что случилось. У Лубиса все лицо распухло. А знаешь, кто ухаживал за ним, пока он не поправился? Кармен. Кармен была очень расстроена. И вот она попросила Беатрис, чтобы та позволила ей ухаживать за мальчиком. Мы все часто наведывались туда, стояли у дверей дома. Дон Ипполит тоже. И Лубис выздоровел раньше, чем можно было ожидать».

«Нужно было заявить на моего отца! – крикнул я. – Моя мать должна была заявить на него!» Теперь я ненавидел их обоих, и отца, и мать. Адела сделала паузу, прежде чем ответить: «Именно это хотел сделать врач, но Беатрис не позволила ему. Беатрис – христианка, из истинных верующих. Как и твоя мать. Они умеют прощать». – «Но избили Лубиса, а не его мать». Моя ненависть уже добралась и до Беатрис. «Лубису стыдно. Он не хочет вспоминать о побоях. Ты же знаешь, он никому не позволяет помыкать собой». – «Сегодня он бы не осмелился избить его», – сказал я. «Нет, конечно нет. Сегодня все уважают Лубиса. Ты же видел Убанбе. Он в два раза его выше, а вон как струсил».

Мне хотелось обнять Лубиса. Но возможно, он этого не допустил бы. Ведь он ушел рассерженный. «Я только об одном жалею, Давид, – сказала Адела. – Что мои сыновья будут такими, как Убанбе и все Другие. Они ничуть не похожи на Лубиса». Я направился к дверям. «Запиши ужин на мой счет», – сказал я – «Сегодня нам довелось вспоминать старые печальные истории. А следовало бы радоваться. Ведь праздник не за горами». – «Да, завтра предпраздничный день», – сказал я. «Ты плохо поступил, Давид. Не принес аккордеон. Принес бы его, мы бы танцевали и пели, а не злились». – «В следующий раз так и сделаем», – ответил я, помахав ей на прощание рукой.

Когда я вышел на улицу, южный ветер дул с такой силой, что в его вихре кружились не только сухие листья и бабочки, которые в тот вечер решили полетать, но даже и птицы. Я брел в Ируайн, съежившись, с трудом преодолевая короткий путь.

У меня перед глазами фотография, сделанная в день открытия памятника. Она была снята не на главной площади Обабы, не на спортивном поле, а на смотровой площадке гостиницы «Аляска». На ней запечатлено более двадцати человек, и как раз посредине, элегантно одетый, красуется тот, кого чествовали в этот день: бывший боксер Ускудун, человек, которого в Америке называли Паолино, принимая за итальянца. Рядом с ним, слева и справа, стоят Берлино, полковник Дегрела, его дочь, Анхель и парень боксерского вида, который, по всей видимости, является не кем иным, как Тони Гарсиа; у Анхеля в руках аккордеон. Позади этой первой группы, образуя как бы два крыла, улыбаются в объектив еще человек пятнадцать, все столь же элегантные, как и сам Ускудун. Среди них: известный мадридский бармен, гражданские губернаторы баскских провинций, национальный уполномоченный по спорту, несколько местных предпринимателей и с десяток журналистов. В углу стоят Мартин, Грегорио, Себастьян, Убанбе и Женевьева. Трое первых – в черных пиджаках официантов; Женевьева – в поварской шапочке; Убанбе – в рубашке, без пиджака, хмурый, со слегка припухшим правым глазом.

Нас с Терезой на фотографии нет. Терезы – потому что, как мне рассказал Себастьян, она все время праздника провела в своей комнате; меня – потому что я спрятался в Ируайне. Как и планировалось. Как я и пообещал Хуану и Лубису.

Я просидел в убежище тридцать часов. Когда Лубис поднял крышку, он застал меня со шляпой от Хотсона на голове «Что это ты здесь делаешь в таком виде, Давид?» – сказал он мне с улыбкой. Похоже, его недавний гнев был забыт. «Я думал, ты не знаешь об этом тайнике», – сказал я ему. «Как это мне не знать, если здесь сидел мой отец!» Он протянул мне руку, чтобы помочь подняться по лесенке. «Ты очень хорошо притворяешься», – сказал я. «Ну а что еще остается делать». – «Хуан уверял меня, что никто о нем не знает, и велел держать это в тайне». Лубис засмеялся: «Вот видишь, я не единственный, кому приходится соблюдать тайну».