Уиндэм Льюис - Броткотназ

Жюли, конечно, была скрытной, но так уж сложилось, что тайны свои ей приходилось пестовать в открытую, словно две куклы на глазах у всех. Я сделал вид, что выхватил у нее первую, затем вторую. Глянув на меня, она поняла, что я шучу. Она молчала на манер ребенка: лишь глянула на меня безмолвно с простодушно-кокетливым укором и повернулась боком. — Под стойкой, по левую руку от стоящего за ней, имелась бутылка водки. Когда все остальные уходили на реку стирать белье или же собирались на постоялом дворе по соседству, Жюли украдкой доставала бутылку, наливала себе несколько рюмок подряд и с тихими вздохами выпивала. Об этом знали все. То была первая тайна. Ее, как было описано выше, я вырвал с наскока. Вторая ее тайна заключалась в регулярных побоях Броткотназа. Тяжести они были весьма серьезной. Когда я занимал здесь комнату, ночной грохот в соседней квартире длился порой минут по двадцать. На следующий день Жюли была в повязке и едва ковыляла по лестнице вниз. Это и была рожа. Тут тоже все все знали: однако она упорствовала в своей скрытности насчет этих постыдно уязвимых объектов тайны. Я лишь хотел погладить второй из них, когда поднес руку к ее перевязанному лицу. Эти мои вторжения в публичную тайну ей только досадили. Она знала так же хорошо, как и я, когда что-то было тайной и когда нет. Qu'est-ce qu'il a, cet homme? [7] Что это с ним такое? (франц.). — должно быть, подумала она.

«Когда вернется Николас?» — спросил я.

Она глянула на большие часы мрачного вида.

«Il ne doit pas tarder. [8] Должен скоро быть. (франц.) »

Я поднял стакан.

«За его благополучное возвращение».

Первые мускульные признаки чиха, чопорное опускание рта — и мое высказывание получило подтверждение, меж тем как она подняла рюмку и сделала солидный глоток.

Снаружи стояла полная тишина: неподалеку, под утесом, я еще до того видел лодку со сложенными парусами. Это был, несомненно, Броткотназ. Когда я проходил мимо, они уже опустили весла.

Он должен был прийти с минуты на минуту.

«Налейте себе еще, мадам Броткотназ», — сказал я.

Она не ответила. Потом сказала безразлично кратко:

«Вот он!» Сложив кисти рук — крест-накрест по обыкновению, как я уже говорил, она предоставила его мне. Она создала его своим восклицанием: «Le v'lо!»

Звук шагов, такой тихий, что его почти не было слышно, донесся с наружных ступеней. Тень упала на стену напротив двери. Легкой, изящной и быстрой походкой, на каждом шагу пружиня коленями с кокетливой упругостью и покачивая с мягкой учтивостью массивной головой, в кабачок вошел высокий, плотного сложения рыбак. Вскочив, я воскликнул:

«А! Вот и Николас! Как дела, старина?»

«Да это же месье Керор!» — раздалось низкое, ласковое гудение его голоса. «Как вы? Неплохо, надеюсь?»

Он говорил низким голосом, неторопливо. Улыбка не сходила с его лица. Одет он был на бретонский манер.

«Это вы только что были в лодке — там, под утесом?» — спросил я.

«Ну да, месье Керор, должно быть, мы. А вы нас видели?» — улыбаясь, спросил он с интересом.

Я заметил его детское удовольствие от вида самого себя, там, в собственной лодке, у меня на глазах. Словно бы я сказал ему «Ага! Я вас вижу!», и мы очутились на тех же самых местах, что и тогда. Он секунду поразмыслил.

«Я вас не видел. Вы были на утесе? Вы, должно быть, только что пришли из Лоперека?»

Его инстинкт велел ему уяснить мое присутствие здесь и на утесе. Это не было любопытством. Он желал верного отображения причины и следствия. Он напрягал мозг, пытаясь вспомнить, видел ли он фигуру, идущую по тропе сверху утеса.

«Вышли прогуляться?» — прибавил он.

Он сел на край стула: симметричная уместность здорового и мощного костяка, равновесие сидящей фигуры непринужденного мужчины, принадлежащего к европейскому типу, как на фресках эпохи Кватроченто. Они с Жюли не смотрели друг на друга.

«Налейте-ка месье Броткотназу!» — сказал я.

Броткотназ жестом ограничил ее, когда она стала ему наливать, и продолжал рассеянно улыбаться, сидя за столом.

Размер его глаз и маслянистая их смазка — кремом улыбки или же неким лучезарным желе, — еще более, казалось бы, их увеличивающая, просто поразительны. У него большие ласково-насмешливые глаза, выражающие кокетство и довольство животных жиров. Стороны его массивного лба часто краснеют, как это происходит у большинства мужчин лишь в моменты замешательства. Броткотназ же в замешательстве всегда. Но его гиперемия, думается мне, вызвана постоянным притоком крови к окрестностям глаз и как-то связана с их магнетическим механизмом. Давление, порождаемое этой эстетической концентрацией в окружающих сосудах, возможно, служит тому объяснением. То, что мы называем болезненной улыбкой, когда рот слегка растянут вдоль десен и выдает небольшое болезненное сокращение — застывшая страдальческая усмешка робкого человека — редко покидает его лицо.

Поступь этого робкого гиганта мягче, чем у монашки, — описанная мной упругая пружинистость колен при каждом шаге — несомненно, результат его любви к танцам, в которых он был столь быстр, искусен и изобретателен в молодости. Когда я остановился у них первый раз, годом раньше, какой-то мужчина однажды играл на дудке на утесе, во впадину которого встроен их дом. Броткотназ услышал музыку и забарабанил пальцами по столу. Потом легко вскочил и в своей черной облегающей одежде сплясал изощренный хорнпайп [9] Матросский танец, обычно сольный. прямо посреди кабачка. Его покрасневшая голова была уравновешена в воздухе, лицо обращено вниз, руки попеременно вздымались над головой, а он меж тем следил за своими ногами, как привередливый кот, легко и быстро ставя их с церемониальной мягкостью то туда, то сюда и затем отдергивая прочь.

«Вы любите танцевать», — сказал я.

Его большие ласковые невозмутимые голубые глаза, насыщенные колдовством тайных соков, все так же улыбались: он тихо мне поведал:

«Je suis maоtre danseur. C'est mon plaisir! [10] Я знаток танцев. Это мне в радость! (франц.) »

Гудящая и протяжная бретонская речь, с таким же сильным «з», как и в сомерсетском наречии, придала особую выразительность фразе C'est mon plaisir! Он хлопнул по столу и посмотрел мне в лицо со всем добродушием своей усмешки.

«Я знаток всех бретонских танцев», — сказал он.

«Обады, гавота…?»

«Ну да, бретонского гавота». — Он безмятежно мне улыбался. Это была вспышка невинного счастья.

Глядя на него, я увидел благородную ловкость его черной фавновской фигуры: как он, должно быть, устремляется в танцующую толпу на празднике Прощения, подскакивая в воздух и приплясывая с гротескной элегантностью под бинью [11] Бретонская волынка. , а люди тем временем стекаются на него посмотреть. Потом, взявшись за руки и не расставаясь со своими черными зонтами, они разобьются на цепочки и будут подпрыгивать в танце, сводящемся к быстрым движениям ступней. А он, все так же подобный черному фонтану движения с верхом в виде плоской черной бретонской шляпы, завязанной под подбородком, продолжит свое отдельное представление. — Его спокойная уверенность в мастерском владении этими танцами подразумевала именно такое положение, занимаемое им прежде в праздничной жизни этого языческого сельского края.