Борис Ширяев - Ди - Пи в Италии

— Лечу к князю!

Я несусь к Риму вдоль арок древних акведуков, перепрыгиваю в другой трам около менее древнего Латерана и, наконец, достигаю нашей прекрасной эпохи в набитом обедающими там в этот час беженцами Русском Собрании.

Князь Романовский, к счастью, там. Но он торопится, и я вкратце рапортую о происшествии.

— Остается только Монте Верде. Где оно и что это такое?

— Это пароккио (абатство). Настоятеля отца Джиованни Бутенелли я знаю. Сейчас напишу ему. Но лучше, если вы возьмете еще рекомендацию от отца Александра…

— А где отец Александр?

— В Ватикане… Отец Александр Евреинов… Там спросите при входе.

Князь очень торопится, дает мне записку и исчезает. Мне тоже надо торопиться. Время близко к четырем.

Несусь через Тибр к колоннаде собора Св. Петра. Ватикан виден за нею. Но где вход?

— Dov'e porta in Vaticanoо? — склеиваю я вопрос. Каждый страниер — приятный сюрприз для каждого итальянца. Страниеру можно объяснять. Прежде за это перепадали звонкие лиры. Теперь лиры не звенят, да и страниеры пошли никчемные. Совсем дрянь. Но привычка — вторая натура.

Два итальянца тотчас хватают меня под руки и влекут по колоннаде, оживленно что-то объясняя.

В результате я стою в дежурке швейцарских гвардейцев, самых настоящих швейцарцев, и могу даже объясняться с ними по-немецки.

Сержант говорит что-то по телефону. Я понимаю только слово Эччеленца. Меня проводят во двор Ватикана и указывают дверь.

— Падре Эфрэинофф? — спрашиваю я по-итальянски.

Открывается дверь, и передо мною седенький старичёк в католической сутане. Он осматривает меня добрыми русскими глазами и говорит:

— Чем могу вам помочь?

Слава Богу! Могу все рассказать. Но как-же именовать отца Александра? Кто он? Вспомнив о телефонном разговоре, я решаю.

— Эччеленца.

Но эччеленца неожиданно надевает русский монашеский клобук и преображается в инока не то Троице-Сергиевской, не то Киево-Печерской Лавры… Как же?

О том, что рекомендацию в пароккио на Монте Верде мне дал глава католиков Восточного Обряда архиепископ Александр, монсиньор Ватикана, я узнал позже, а тут наскоро поблагодарив эччеленцу, я уже мчался на Монте Верде по пути, точно и детально указанному мне добрым, старчески-хлопотливым иноком Троице-Сергиевской Лавры отцом Александром.

Последняя остановка трамвая № 24. Рим окончен. Дальше идут пустыри. С этого самого места Максенций увидел монограмму Христа на знамени Константина и побежал, чтобы утонуть в Тибре, около моста, который я только что переехал. Так гласит история. Но мне бежать по его пути не приходится. Современность, в лице падре Джиованни Бутенелли, прочтя обе записки, кое-как по-французски дает мне приют и убежище от невзгод.

— А дети у вас есть? — кричит он мне вслед.

— Есть.

— Мальчик?

— Мальчик.

— Беллиссимо! — ликует падре. Почему? Это я узнал потом.

Но дело еще не было кончено и переезд на следующий день чуть-чуть не сорвался. Авто мне лорд-протектор, конечно, не дал.

— За дверями лагеря заботы УНРРА о вас кончены. Но переводившая мне это гуманное решение евреечка добавила от себя:

— Ничего, не волнуйтесь. Шофер камионетки, которую посылают за кино-фильмами, — мой поклонник. Я устрою.

Устроила, но опять чуть не сорвалось в самый последний момент. Жена второпях привинтила мне в петлицу, чтобы не потерять, мой выдержавший все бури и шквалы университетский значёк.

Приятель переводчицы, тоже еврей, любезно открывший мне дверцы своего авто-ящика, вдруг начал выбрасывать мои вещи обратно.

— В чем дело?

— Я не повезу нациста!

— Я — нацист?!

— Голубой крест! — указал он на значёк. — Власовец, убийца евреев!..

Мое положение становится трудным. Нанять авто — нет денег. УНРРА не отвезет, тем более «нациста и убийцу евреев». Может стать и хуже. Пойди, доказывай…

Я посматриваю на римскую развалину перед входом в лагерь. До нее метров триста. Дотащимся и с тюками. Теперь потомки Горациев загоняют в нее овец. Ну, раз живут овцы, так проживут и выходцы из страны «где так вольно дышит человек!» Там бывало и оригинальнее. В городе Россоши я, например, весь ноябрь прожил в дыре, вырытой мною в омете старой соломы… Морозы уже потрескивали, а здесь, слава Богу, все-таки как-никак Италия.

Но Финикова бабушка еще ворожит мне в порядке соцсоревнования с какой-то другой стахановской прародительницей.

Помощь приходит совершенно неожиданно. Среди собравшейся к месту происшествия еврейской молодежи, бурно предрекающей мне участь графа Бернадотта, оказывается старик-доктор, еврей из России.

— Как вам удалось сохранить эту редкость? — указывает он на значёк, пожимая мне руку. — У меня его отобрали чекисты при обыске… Как приятно видеть. Вы какого университета? Московского? А я Варшавского. Даже и орел у вас цел? Обычно его обламывали в советское время… Да… Российский двуглавый орел, — вздыхает он и, повернувшись к молодежи, говорит по-немецки: — это один из самых почетных значков мира. У меня тоже был такой…

Доктор, очевидно, имеет вес. Притихшая молодежь вновь устанавливает мои вещи в кино-ящике. Дверь нашей кареты захлопывается и в ее непроницаемой тьме мы пересекаем Вечный Город с тем, чтобы снова узреть Божий свет на той самой точке, где повелитель Запада Максенций был сражен принесенной с Востока монограммой Христа.

Но сейчас нам не до исторической символики. Трясет и бьет о борты, как в хороший шторм.

— Меня что-то придавило, — сообщает сын.

— Мягкое или твердое?

— Мягкое.

— Тогда это связка одеял, — угадываю я, — ничего, терпи! Накрываешся же ты ими ночью? В чем-же разница?

В пароккио Трасфигурационе на Монте Верде, как и во многих итальянских церквах, храм и жилые помещения слиты в одном здании. Внутри его — маленький дворик. Под аббатством — лабиринт сводчатых темных подвалов. Цель их строительства мне не ясна. Аббатство новое, даже в конструктивном стиле Корбюзье, и в тайниках темного средневековья вряд-ли нуждалось. Однако эти пережитки страшных времен инквизиции пригодились и в наш гуманный, просвещенный век демократических и прочих свобод… Да еще как пригодились!

При захвате Рима войсками социалиста Гитлера настоятель пароккио Дон Джиованни Бутенелли спрятал в них десятка три евреев, неудобных для этого вида социализма. Сам Ватикан принял в свои стены еще большее их количество, в том числе и старшего раввина Рима.

Падре Бутенелли, безусловно рискуя своей жизнью укрывал, кормил и поил своих жильцов вплоть до прихода союзников. Выпуская их на свет Божий он тут же восьмерых окрестил по их настойчивому требованию креститься именно здесь, в храме спасшего их аббатства.