Борис Ширяев - Ди - Пи в Италии

Думает свою державную мужицкую думу «царь» Петр Алексеевич и не ведает того, что привела его сюда, на остров страдания и подвига, вековечная русская сказка, неизбывная мечта о благодатном, благословенном Иване-Царевиче.

Фильм памяти крутится дальше, и сизые Соловецкие ели уступают место сочной зелени чинар и карагачей. Я сижу под одним из них на узорном ковре. Время действия — конец НЭП-а. Место — Ташкент, махаля Мерганчи, близ старой Шейхантаурской мечети. Мой хозяин, почтенный аксакал крупного базара, Молла-Агбар, в молодости джигит Скобелева. Мы большие друзья, и сегодня, 14-го мая, я приглашен им на особо торжественный дострахан. На ковре сласти и чеканный восточный чайник, но Молла-Агбар наливает на этот раз из него зеленый кок-чай не в обычную расписную пиалу, а в фаянсовую кружку и с низким восточным поклоном подает мне.

На кружке — двуглавый орел. Это коронационный подарок. Молла-Агбар раздвигает ворот халата и показывает серебряную медаль.

— Смотри! Сам Император, Ак-Падишах Николай дал мне ее! Смотри!

— Ты был на коронации, Молла-Агбар?

— Я был там, потому что… — из-за ворота почтенного муллы и аксакала появляется серебряный крестик на черно-желтой ленте, — потому что Скобелев мне его дал. Сам Скобелев. Генерал. — Ах-пах-пах! — причмокивает с восхищением мулла, — что там было! Все народы преклонились пред Ак-Падишахом! Все народы! Я видел.

— Да, так было, достойный мулла!

— И так будет. Я знаю, — уверенно отвечает Агбар.

— Откуда ты можешь знать?

— Один святой человек сказал. Очень святой и мудрый. Он все знает.

— Где он? — спрашиваю я.

— Ты не знаешь. Далеко. За Ошем, в горах. Очень святой челавек. Целый день Коран читает.

…И в далеком Тянь-Шане брезжит твой образ, Иван-Царевич…

А вот придонская степь под Воронежем, куда в году 1934-м завели меня тропы затравленного волка. Я в избе, уцелевшего от голода колхозника Семена Сергеевича, тоже моего друга. Пьем мы не чай, а принесенную мною водку и закусываем луком с огорода Семена Сергеевича. Хлеба у нас нет и хмелеем быстро. Семен Сергеевич роется под печкой и вытаскивает из тайничка что-то завернутое в тряпицу.

Развернул и показал мне серебряный рубль.

— Две оцвы за него дал! Две овцы, а он того стоит!

Ничего особенного в этом рубле нет. Он — юбилейный трехсотлетия Дома Романовых, с двойным профилем царя Михаила и Государя Николая Второго. Мало ли таких было выпущено.

Но Семен Сергеевич, колхозник, другого мнения об этом рубле.

— Две овцы за него отдал, а не жалею! Придет время, он знаешь что потянет? Он знаешь какой? Я его в Богучаре у знакомца выменял, а к нему он от пленного пришелся. От нашего, какой из французского плена ехал. Вот какое дело. Вышел к ним, то есть к нашим пленным в некоем городе Государь, значит, наш Царь Николай и говорит:

— Терпите. Придет время, и я к вам вернусь. А поколь этому времени наступить, вот вам по памятному рублю, как вы есть русские мои геройские солдаты. Тайно храните, и в свое время вам воздастся. Вот он какой, этот рубль! Стоит он пары овец? Как думаешь?

Спорить с колхозником Семеном Сергеевичем и доказывать ему обычность юбилейного рубля бесполезно: переубедить его невозможно. Да и не стоит. Зачем отнимать у этого вконец изголодавшегося и исстрадавшегося русского мужика его единственную радость мечты и надежды?

Фильм памяти крутится дальше. Не пересказать всех его быстро сменяющихся кадров. Он вступает уже и недавнее, пережитое, как кажется только вчера.

Совхоз Демина. Хутор под Ставрополем. Только что пришли немцы, и мы, служащие совхоза, сбросив маски, обсуждаем грядущее «завтра».

— Что будет?

Комбайнер, оказавшийся беглым из Колымы казаком, готов примириться с господством пришельцев.

Пусть властвуют они! Пусть берут хоть половину плодов его труда! Был бы лишь «порядок», уверенность в том, что другая половина все-же останется, уверенность в завтрашнем, хоть нищенском, но спокойном дне… Устал он, казак, ох, как устал!

А перед внутренним взором кладовщика, мужика-тамбовца, тоже раскулаченного и беглого, проносится дивный образ Царевича на его ковре-самолете…

— Ну, а такой власти, как при царском режиме была, своей, значит, русской, не установим? Нет? Чтобы для себя, а не для немца? Нет?

Ковер-самолет подхватывает и меня. Мы несемся над реками, полями и лесами…

Теперь фильм крутится в совсем уже близких днях, на берегу лазурного Неаполитанского залива.

— Смотрите вон на ту скалу, Александр Иванович, — указываю я своему собеседнику — шахтеру из Донбасса, — видите остатки старой башни?

— Там? Вижу. А что? Мало ли здесь развалок?

— Это для нас, русских, особенные. В них, то есть в замке этом, скрывался лет двести с лишним тому назад Царевич Алексей. Сын Петра Первого.

— С чего-ж он туда попал?

— Убежал от гнева царя-отца.

— Ну, а потом опять в Россию вернулся?

— Вернулся и погиб.

— Значит, тоже вроде как бы первый Ди-Пи был…

— Не первый, пожалуй, но вроде…

— Так-так… И с царскими сынами такое бывало. Мы замолкаем, и каждый думает свое, но оказывается, что наши мысли текут по одному и тому же руслу.

— Погиб, говорите. Значит, не смог царские обязанности сполнять, — рассуждает вслух Александр Иванович. — Трудно это. Верно. Тяжелая профессия и опасная. По истории выходит — из десяти императоров пятеро убиты. Хуже штурмового батальона профессия. Каким человеком нужно для нее быть? Каким? А? Можно сказать, сверхжертвенным?

— В этом-то и смысл царского служения, Александр Иванович.

— Ну, а вот теперешний-то великий князь пойдет на то? Как думаете?

— Раз принял на себя, — так пойдет.

— Это так вы говорите. Со слова. А для этого самого, чтобы понять, человека самому видеть надо, чтобы в личности убедиться.

— Бог даст, увидите.

— Вы, может, и увидите, а я нет. Я завтра в Австралию уезжаю. Оттуда не увижу. (Этот разговор с шахтером Александром Ивановичем я напечатал в очерке «Своя русская линия» в газете «Наша Страна» и через полгода получил из Мельбурна от самого Александра Ивановича письмо с благодарностью за ответ на волнующие его душу вопросы. Б. Ш.)

Последний кадр этого фильма о живущем в сознании русских людей грядущем Иване-Царевиче — не на экране памяти. Он здесь, в реальности, во мне и передо мной. И сам я в нем.

Мы стоим у входа в палаццо, где временно поместился Великий Князь Владимир Кириллович, Глава Династии.

Мне, соловецкому каторжнику, подсоветскому бродяге, истоптавшему тысячи верст волчьих троп российского безвременья, дано одному из многих миллионов жаждущих видеть воочию Ивана-Царевича, увидеть его подлинного, живого, из крови и плоти, а не тень, не отблеск его, не свою мечту о нем.