Виктор Окунев - Записки лимитчика

— Она пришла и завелась: ти-ти-ти... Успокойся, говорю, что ты как за свое!.. Переживаешь? Если бы я так переживала — умерла бы уже...

До сих пор слышу это: ти-ти-ти...

В другом месте шофер Алик Скоморохов, мышастый, с маленькими, прижатыми к черепу ушами, говорил мечтательно, обеими руками держа алюминиевую кружку с чаем:

— Мосты разбежались... на яму стану...

И у меня мосты разбежались, догадывался я, и мне надо бы на яму. Но где яма? И где я?

— Соснин даст тебе яму! — дразнил бывший тут же Николай-плотник («А, Зацепа! — встретил меня оживленно. — Как мы с тобой на Зацепе-то!..»). — И яму даст, и зону...

Алик не отвечал, потом решительной скороговоркой:

— Разъелся Трофим, не добавить ли дробин?..

На столе — нож со следами шоколада. Главное-то уже пито, чаек — так только, для запива. В этом смотрительском пристрое меня всегда встречали усмешливо, с игрой глаз. Может быть, не принимали всерьез. Но была и душевность. Откуда она — понятно стало не сразу.

Хозяйничала здесь Нина Трофимовна — худощавая, с лицом, источенным какой-то тайной думой; у нее был резкий, грубый голос. Курила злые дешевые папиросы — одну за другой — пока разговаривала.

— У меня неплательщиков нет, — сказала хрипло. — У меня заплатишь!.. — Помолчала. — Знаю, приплачивают некоторые смотрители из своего кармана... Валька... Самусиха тоже. Но не я. Володя, ты садись, садись, — кивала мне, щуря глаза от табачного дыма. — Пока нас Соснин всех не застукал... Не то с порога как заорет!.. — Она смеялась и от смеха кашляла, точно каркала.

— Накаркаешь!.. — говорили ей.

Вечерело, в окне единственном — синенько. Иван Воинович, знали, мог нагрянуть внезапно; специально даже выслеживал, где жэковские собирались вместе. Северный зуд не давал ему покоя, не иначе. И засиневшее окно притягивало взгляды, казалось оком начальника. Прислушивались, не стукнет ли в тамбуре.

Нина Трофимовна уже изгонялась с должности — а затем, — кажется, унижалась перед Сосниным, — была возвращена; но прощения полного не получила, и это всё казалось странным. Такая, внешним образом, независимость и такая беззащитность, приниженность! Открыл глаза мне Николай, когда выходили вместе — спотыкались обо что-то в дурной темноте дощатого тамбура, нашаривая руками стены:

— Ты, думаешь, почему она такая? — Далее следовало: — А ч-черт! Мётлы тут... Во метла!..

— Ты про метлу или про Нину Трофимовну?

— Володя, — буркотел в самое ухо, — у Трофимовны же сын сидит... А ты и не знал? Сидит, и сроку много. Посмотри на нее, как извелась. Наш Иван Воин не может, чтобы ее не уесть... Вот он ее где держит! — На крыльце показывал мне немалый плотницкий кулак; Новокузнецкая мглисто стыла.

Будто снова слышу этот кашель: карр-карр... И смех. Веки красные. И снова думаю о Нине Трофимовне, о себе тогдашнем, обо всех. Мои беды чуть задевали ее, но и этого было достаточно, чтобы напомнить ей сына, — вот и разгадка тех дней. Где же он, домишко с мётлами и еще с одной метлой? Где эта шарага — контора, любезная душе моей? Знакомая, вроде, мешанина строений... Но — ничего и никого. Как и не было! И тебя нет, говоришь себе, с твоими призрачными неплательщиками. Не было никогда.

Однако странная работа моя продолжалась. Звонила Лопухова, я вспоминал пророчество на Сивцевом Вражке: «в землю пошла» — и спешил к ней. Дорогой говорил себе, что такова моя работа и что участие твое совершенно естественно; но чувствовал уже — работа и участие не объясняют всего; звонка ее я ждал, он мне был необходим. Гример Василий Ефимыч не давал о себе знать, и Анна Николаевна больше о нем не вспоминала — и я был почему-то рад этому; зато, что ни день, стала бывать у бывшей бестужевки учительница Алейникова, знакомая, лет сорока, с нервным тонким лицом и высокой стройной фигурой. В ту пору она собиралась за кордон, в Магдебург. Алейникову пригласили на две недели немецкие учителя, бывшие перед тем в Москве на практике. Взволнованная, с красными пятнами на щеках и шее, она сидела выпрямившись, словно перед экзаменатором, — советовалась с Анной Николаевной; впервые ехала за границу...

Вернувшись — это было уже в новом году, после школьных каникул, — Алейникова еще пыталась мне помочь. Когда прилюдно было произнесено роковое: «Владимир Иванович — очень плохой человек!..»

И еще одно надо сказать. К Лопуховой тянулись неприкаянные... Например, появлялась или звонила Лера, Валерия. Преподавала музыку, лет двадцати пяти. Ко мне сразу же отнеслась с нескрываемой ревностью — откуда чужак?

Хозяйка лукаво посматривала на нас — она была в свежем байковом халате и казалась принаряженной; что-то шептала, усмехалась.

— Вам надо жениться, Владимир Иванович, — молвила наконец без обиняков, когда остались одни. — Простите мне, старухе! Но, дорогой мой, чем Лера не пара? Она вам нравится?.. — И, так как я смешался, очень развеселилась и принялась развивать свою мысль: — Все-таки, вы, как говаривал Николай Васильевич, «существо вне гражданства столицы». Вам бы сбросить кожу лимитчика, как вы сбрасываете в передней вашу кожаную куртку!.. Да пожить в свое удовольствие! Полноценно... Как люди живут.

— Какой Николай Васильевич? — спрашивал я запоздало. — Ваш жених — тот, что погиб в первую мировую?

— Гоголь Николай Васильевич, — отвечала Лопухова с этаким бесенком в глазах.

О сыне ее, Валентине Павловиче, я как-то мало вспоминал. Но о нем-то забывать как раз не следовало. Валентин Павлович, несмотря на отчаянную фронду матери, выражавшуюся в дружбе с ненужными, как он иногда давал понять ей, людьми, и был для нее тот самый свет в окне, без которого — жизни нет. Хотя забывал, как она говорила с недоумением, отделывался редкими звонками, мог неделями не казать глаз. Но уж если вторгался, то его вторжение подчиняло себе все: гостей матери, здоровье ее, обед и ужин, потому что привозил с собой гору свертков с едой, виды на будущее...

Вот он после ноябрьских праздников в страшной спешке и возбуждении приезжает из опытного хозяйства, подчиненного, как я понял, министерству.

— Подмосковная... — произносит невразумительно от дверей. Что-то падает у него, он чертыхается. И снова: — Подмосковная-то, мамочка!..

— Что, Валя, я не пойму?

Оказывается, в праздники сгорел коровник с племенными коровами; он ездил разбираться. Сколько? Двадцать пять коров... Его всего передергивает.

— Запах горелых шкур... Не могу! — Валентин Павлович с отвращением мотает головой. Кроме того, на лице — невиданное у него выражение испуга, тревоги. — Я даже здесь слышу этот запах... Паленые шкуры!..

— Как же это получилось, сынок?

— Праздники, мама! Ты же представляешь, как у нас празднуют!..