Виктор Окунев - Записки лимитчика

На автостанции, она появилась внезапно — приземистая, точно вырастала из-под земли, — ходили люди из зала в зал, сидели на вещах, шевелились в очередях у кассовых окошек. И эти люди были уже не один лишь Шайтанск — пожалуй, это и была сама целина, францева ли, не францева, шевелившаяся тут, но — раннезимняя, глубинная. И она меня интересовала.

А вот и столовая! Сидели здесь, сдвинув столы, ели гороховую похлебку со свиной обрезью, котлеты по-кустанайски...

— Балет по телевизору смотрела, пироги сожгла, — весело говорила одна малярка другой: обе были в заскорузлых от красок и извести комбинезонах, телогрейки они сбросили, платки распустили.

— Ну, беле́нько тебе! — Ритуал какого-то застолья, бутылки-«чебурашки» с лимонадом.

— Тебе беленько, Танюшок!

И эти их «беленько» и «Танюшок» меня почему-то умиляли. Не одного меня. Девочка, сидевшая с освободившимся, — вся семья теперь обедала, — весело глядела на малярок, у нее были густые наивные брови, как у отца; она, не попадая ложкой в свою тарелку с горошницей, спрашивала:

— Папа, эти тети тут главные, да?

Что-то отец ей отвечал. Непонятная, точно стыдящаяся себя, улыбка блуждала по его лицу: то трогала потрескавшиеся губы и ползла шире и шире, то — сидела прищемленная, как мышь в мышеловке, в одних глазах; и что там она обещала, чем пугала, на что надеялась!..

За столами в толчее обеденной говорилось пустое. Все же оно помнилось, как бы повисая над хлебом и тарелками, над склоненными головами, и в этом была своя тайна.

...— У нас, а я посеверней Надеждинска живал, медведя разделывали — я тебе дам! Такими кусочками нарубят, что — смеются кусочки.

— Где тот медведь!

— ...Из подлости нашей произошел великий талант. Значит, и подлость была впрок! — говорил о таланте и подлости чернобородый без ноги, он тоже был тут; костыль он отставил, а палкой зачем-то тыкал в сторону собеседника, ютившегося у окна, на случайном стуле.

— Ездили на Украину, — надтреснутый голос напомнил кого-то, — думали пожить, и вот — вернулись.

Где-то, за часом езды, меня ждал вокзал. Надо было выходить далеко к полузаметенной большой дороге, замерзать, снова бежать в тепло автостанции, бояться пропустить автобус или не успеть добежать до него — проходной, шел он вроде бы ежечасно; но время его прибытия толковалось по-разному, у кого ни спрашивал. Образовалось даже несколько партий, доказывавших каждая свое. Им-то вокзал был без нужды, как выяснялось. Но приплетались в доказательство сторонние обстоятельства, случаи из жизни, вздор.

— Вам к поезду? Спасаетесь от здешней метели? Хо-хо... А шофер, может, в эту минуту техминимум сдает... Техминимум!

У этого грузного, в собачьих унтах, тоже, должно быть, шофера, выходило: тюхмень... тюхмень.

Близко от хлопающих дверей крупной дрожью сотрясалась и поджимала то одну, то другую лапу желтая взъерошенная собачонка — в двери сунуться она не смела, хотя на что-то мертво надеялась. Я придерживал двери, говорил:

— Ну же, Шайтанка, дура! Иди! Пропадешь ведь.

Но собачонка только механически пятилась, когда к ней приближались, смотрела бессмысленно, и колотун ее бил страшный. А когда дождался-таки мистического автобуса, впрочем, полупустого, сел и, успокоившись, поехал на вокзал, то в работе двигателя, в его ровном морозном гуле слышал вот что: «Надо было тебе собаку эту, Шайтанку, непременно загнать в тепло. Непременно!» И еще слышал: «Собака ты!... Тюхмень».

А на железной дороге, в станционных зданиях шла своя жизнь. Построены они были в разгар освоения целины и поражали теперь тяжеловатой импозантностью, основательностью, которая, что греха таить, обманывала, заставляла искать то, чего не было и в помине. Например, ожидались за этими вокзальными полуколоннами, арочными окнами и всей классической физиономией просторные, светлые залы, а встречали входящего темноватые выгородки, висячие замки там и сям, стесненность. Встречали — многоречивые компании, сбивавшиеся в кучи на скамьях с изогнувшимися отчаянно спинками — темные, признаться, компании. Или они такими казались. Как вот эти.

— Замолчь! — поминутно вскрикивал клокочущий чем-то своим, тайным, мужчина. — Замолчишь, нет? А то долбану!

Их скамья помещалась между выгородкой и капитальной стеной, в этом тамбуре лепились они плотно друг к другу — сидели и на пятках, согбенно и странно, на сумках, мешках. Старообразная женщина-заморыш, сильно перегнувшись, сидела с краю скамьи, ее кто-то обнимал за плечи — с растянутой серой улыбкой; а к л о к о ч у щ и й вскрикивал, замахивался на нее. Что же она говорила? Слышно не было. Что-то вроде:

— Всех знаю, всех... Если только захочу, вы у меня...

Пили одеколон. Бегали за ним туда, где продавались промтовары, — посовывались в распахнутую в хлипкой стенке фанерную дверцу. Кто они были? Какая-то артель — все в ватных брюках, ватниках. Одни уезжали, другие, похоже, оставались. Ватные люди.

Снова взвилось «Замолчь!» того же мужика. Он назвал заморыша Дармовочкой... Пусть такой она и останется. Дармовочка, последняя! Она же — образ несущая, за который все хватаются. Исхватана, конечно, да, исхватана!

Все кругом были мне страшно знакомы, хотя я никого не знал. Я говорил себе: здесь твое прошлое — все твои маленькие вокзалы, твои попытки прожить жизнь свободную. И, в первую очередь, свободную от предопределенности, а значит, счастливую, поскольку именно так ты понимал счастье...

Прошлое счастье. Прошлое — вот этот пожилой пухлый Васильич, по всей видимости, путевой мастер.

— Васильич, — говорят ему, как когда-то. — Ну же, Васильич! Ты не обижайся, сейчас идем...

Почему-то они в шляпах — нелепые шляпчошки мятые. Мелкие кудерки. Выходят, сразу же возвращаются. Ловятся за уши, трут. Шляпы сдвигаются то на одно ухо, то на другое. Васильич полдня их уговаривает: надо идти на пути.

Путейское: выходили в самую глухую пору чистить стрелочные переводы. Продували сжатым воздухом, прометали метлами, где шлангами было не достать. Ее величество метла! Но что мне делать с тою метлой, которой я все еще прометаю свою жизнь?.. Автоматика в метель капризничала. На бесчисленных путях Товарной, там, где из метельной обманчивой мглы возникали призрачные огни и щучьи тела электричек... Жили в вагончиках там же на Товарной, набегали в иное полнолуние ш п а н я т а из больших красных домов, притиснувшихся к железной дороге, с одной целью: подраться с деревней... Деревня — это были мы! Хоть были мы, в общем-то, такими же городскими. Называли нас еще так: ПМС, путевая машинная станция. «Бей деревню!» — хриплый крик при полной луне мечется меж вагонов. «А-а, так вы пэмээсовских бить!..» Выскочил огромный латыш, работал у нас механиком, отодрал от чьей-то приставной лесенки перильца, и давай гвоздить... Везде найдется свой латыш! От него шпанята — кто уползал, кто под вагоны нырял. Так и носятся до сих пор в какой-то моей дали два крика: «пэмээсовцы» и «бей деревню!»