Владимир Кавторин - Совок клинический. Из цикла “Жизнь вокруг”

Пашка открыл рот, постоял и вдруг расхохотался. Совершенно искренне. Даже и заразительно.

— Ты че, Дялев? Она ж старая!.. Ей и так жирно.

И Лев Гаврилович, вмиг почувствовав себя идиотом, ничего не сказал, только выскочил, хлопнув дверью. Расхаживал в тоске по кухне. Пасынок вышел к нему как ни в чем не бывало, буднично спросил, чего бы, мол, пожевать… Лев Гаврилович вынул из холодильника банку с тремя котлетами: «Погрей… И матери про Катерину свою не смей! Даже не заикайся. Язык вырву! Скажешь, кому-то из приятелей новый купили, а он подарил тебе старый, понял?!» — «Да понял, а то! — без удивления согласился Пашка. — Чего мамашку пугать? Скажу: Лагутин. У него теперь пентиум!»

Дорога меж тем плавно понижалась, под ногой пожвякивало уже, да и небо опять хмурилось, никак было не понять, к чему опогодится. Он приостановился, вытер платком испарину и, оглядевшись, удивился, как мало успел прошагать — березовый колок, означавший примерно середину пути, виделся еще смутно, лишь до пояса выглядывая из невысокой ржи.

Когда-то Лев Гаврилович в задумчивости до того ускорял шаг, что его все одергивали: куда, мол, бежишь? Но с возрастом мысли стали ногам мешать, тормозить… К тому же рюкзачок не слишком комфортно елозил у него по выпиравшим лопаткам. Он всегда был длинным и мосластым, но ходьбе с поклажей это никогда не мешало, а теперь… Он приостановился и перевесил рюкзак на правое плечо. Так вроде полегче. Путь предстоял неблизкий, любая помеха на нем была лишней. Какое-то время старательно шагал, огибая мелкие лужицы, да поглядывал на пухлые облака с серой опушкой, пытаясь понять, к дождю они или так… Потом мысли, как облака, вновь затянули собой горизонт, оставив несколько шагов тропинки под ногой и заслонив все прочее своим, давнишним, давно уже не болевшим, а только казавшимся все более удивительным и странным…

И думалось ему почему-то совсем не о том, о чем собирался подумать он этой дорогой, а о питерской их коммуналке, где женщины разгуливали в линялых халатах, нечесаные, а то и вовсе в лиловых трико и лифчиках, а мужчины в их коммуналку разве что «хаживали», и то, к кому и зачем, сразу же становилось предметом бурных кухонных обсуждений с криками, с плевками в лицо… И не только коммуналка — вся тогдашняя жизнь была слишком тесна и открыта, не оставляя простора для тайн и фантазий. Угловой корпус в их дворе все еще стоял разбитый двумя снарядами, осколки кирпича, скрюченные трубы, — они заманивали туда девчонок для ощупывания тощих их прелестей в пыльных и полутемных углах; Рогов и Максимцев, переростки и второгодники, под общий хохот тщательно вымеряли там линейкой у кого из них больше, кто пан, и туда тот же Рогов принес однажды в банке живого мышонка, требуя от мелкоты казнить его, выловив за хвост и стукнув головкой о доску. Заставили Левку. После казни его вырвало, два дня провалялся с температурой, и это так поразило дворовою шпану, что больше его не трогали, прозвав почему-то Лунатиком.

Откуда же, из каких таинственных глубин этой жизни брались его любовные мечтания? Из книг? Но ни «Алых парусов», ни «Дикой собаки Динго», в которых Левка задним числом узнавал свои подростковые грезы, тогда еще не было, они появились позже, чуть ли не к концу школы. А тогда дворовые мальчишки, собираясь покурить за помойкой, говорили только «об этом деле» — не о любви.

Но из чего-то ж ткались, откуда-то просачивались в предсонные Левкины мечты белые платьица, букеты сирени, венки из ромашек и какая-то восхищенная жалость к существам в платочках и юбочках, которые казались совсем иными, совсем не теми, с кем играли они во дворе и кого щупали в пыльных углах разбитого корпуса? Но откуда-то брались и почему-то казались явственней и несомненней того, что видели глаза и знали руки.

Жизнь посмеялась потом над ним довольно жестоко. Невинность первокурсник Ракитин потерял «за компанию», на втором этаже женского общежития строителей. Оно стояло как раз напротив студенческого, окна в окна: конец апреля, жара, все нараспашку, подоконники усыпаны белыми девичьими округлостями, торопливо ловящими редкое питерское солнце и прочие радости жизни. Хихоньки да хахоньки, шуточки-прибауточки — и как-то сами собой очутились они в одной из девичьих комнат с двумя бутылками водки, развязавшими руки и языки…

К его удивлению, любовь оказалась не таким уж неземным удовольствием. Портить из-за нее жизнь явно не стоило; остаток ночи он бродил по сонным дворам, пил пиво с похмельными мужиками где-то у железной дороги, куда забрел неизвестно зачем и откуда долго не мог выбраться к знакомым местам… И все это время не то чтобы понимал, но неоспоримо чувствовал: выхода нет, жизнь загублена! Глупо, нечаянно, непоправимо…

В шестом часу следующего дня, почти шатаясь, он вновь вышел к строительной общаге и долго стоял, готовясь к чему-то последнему — точно на плаху лечь собирался. Зоя, его погубительница, к тому времени, придя с работы, успела вымыть волосы — сидела в тюрбане из полотенца, в расходившемся на пышной груди халатике и пила чай, по-деревенски громко схлебывая его из глубокого блюдца.

— Че пришел? — со смешком спросила. — Нешто понравилось?

От нескладных его бормотаний, что раз уж так вышло, то он… конечно же, он… улыбка сошла с ее полных губ.

— Ты что — адьёт? — спросила с жалостливым недоумением.

— Я? Не знаю, — честно признал Ракитин.

Она обошла стол, прижала его голову к мягкой груди и взлохматила волосы.

— Дурачок, ой дурачок какой, надо же! Мамин совсем, лапушка… Летку ты мне вчерась открыл так удачно, что седни ничего тебе не обломится, а через недельку приходи, побалуемся. И дурь эту из головы выкинь! Кака жанитьба?… Я тебя лучше усыновлю, давай?! — и захохотала.

Само собой, он не пришел к ней через неделю. Даже в общагу к приятелям стал забегать реже, только по делу, а забегая, даже не глядел на другую сторону, на окна женского общежития. Чувствовал себя предателем. Конечно, предательство ему разрешили, но и разрешенное — оно не перестало чем-то его унижать, мучить…

Зато через год однокурсница Катя ни на минуту не усомнилась в том, что он идиот, и, вернувшись с летней практики, они расписались. Практика была замечательная, интереснейшие раскопки, лунные ночи в заброшенном парке, настоящие соловьи, впервые и чуть ли не единственный раз в жизни услышанные, все такое… Все, казалось, будет теперь замечательно. Поселились они в его комнате на Плеханова — Катькина родня признать брак их не пожелала, его это, впрочем, не огорчило, а мать померла еще зимой — в больнице, в последние дни все крестила его, все Божье благословение на него призывала, хоть в Бога, как старая комсомолка, не верила. Чувствовала, наверное, что иной помощи, кроме Божьей, у него в этой жизни не будет, — коммуналка их почти опустела, то, что составляло суть ее жизни, таяло, исчезало во времени и пространстве, жизнь уже складывалась как-то иначе, но никто еще не знал как. Месяца два он был почти счастлив, а потом начался бесконечный кошмар, который он всю жизнь старался забыть.