Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик

Как бы то ни было: вот я, сижу (наконец-то пошел процесс ознакомления с вожделенной работой!) на безмерно скрипучем плетеном стуле в роскошной спальне в одном из районов столицы. Поздно ночью и рано утром. И наблюдаю совокупление.

Так-так… Они когда-нибудь кончат? Он не кончит? Нет, это, по всей видимости, типично исландское кино. Никакой собранности, как, впрочем, и во всей исландской жизни. Скукота! До чего я докатился? Смотрю на то, что считается интереснее всего на свете, а мне скучно! Мне, который в свое время прослушал песню Стинга до конца. Мне, который не вышел из зала, когда показывали «Круг». [176] «Круг» — концептуальный фильм Фридрика Тора Фридрикссона. Все содержание фильма сводится к тому, что машина с закрепленной на ней кинокамерой ездит по кругу по одной и той же местности; весь видеоряд состоит из повторяющихся горных пейзажей. Но там, в пейзажах, было хоть какое-то разнообразие. Горы разные, и все такое. А здесь топчутся по одному району. Причем по равнине. И явно по колдобинам. Вверх-вниз. Подозреваю, что это у них скачок № 1970. И у парня поршень все еще ходит, с одной и той же скоростью. И ни звука. Они не стонут. Бедные они. Бедный я. Смотрю на часы. 05:26.

— Эй, как дела? — говорю я.

— Зараза! — говорит она.

Она как-то быстро выворачивается из-под парня (виднеется презерватив), выбирается из постели и встает передо мной голышом, а я диву даюсь, как меня возбуждает: видеть, как она стоит такая голая amp; сердитая. Груди полны гнева, юные и маленькие.

— Слушай, ты, долбаный сраный извращенец гребаный! Вон! Пошел вон, урод! Расселся тут! Из-за тебя даже любовью спокойно заняться нельзя! Выматывайся отсюда!

Ну вот, все тебя гонят. Хофи. Вышибала. А теперь еще и они.

— Татуировка у тебя классная!

— Молчать! Вон! Убирайся!

Я уже поплелся было прочь со стула, как вдруг двери этой уютной спальни открываются, и в них белого-ловится молодое личико (ц. 60 000).

— Ой!

Двери закрываются, но голая сердитая опять распахивает их, и светлые волосы в коридоре опять превращаются в лицо, которое слушает, распахнув глаза:

— Эй, слушай, помоги мне выгнать этого нахала! Ведь это твой дом? Он тут ввалился и сидит у нас над душой, как какой-нибудь сексолог, достал — сил нет! — говорит голая девушка, и я слышу в кровати возню, парень вертанулся за нее, на пол. Голая поворачивается ко мне и продолжает: — То есть что ты тут выдумал?… Кто ты ваще такой, чтоб здесь сидеть?… Тоже мне, нашел себе развлечение!

— У вас тут все как-то подзатянулось.

— Ах так!

— Да. Вы бы уж хоть позу сменили, что ли…

Ее груди еще больше твердеют, лицо краснеет, и она набрасывается на меня с кулаками. Я теряю равновесие, но успеваю опереться рукой о стену, точнее, картину: тревожу какой-то карандашный покой в рамке на стене. Светловолосая (она красивая) говорит:

— Эй! Спокойно! Я с ним поговорю.

Она входит в спальню (своих родителей?) в обтягивающей голубой футболке фирмы «Пума». Груди тоже маленькие. Значит, развитие идет в эту сторону? Последняя в округе грудь — у Лоллы? На миг задумалась. Это красиво. Задумчивая крошка. Крошки дум. Она смотрит на кровать, а потом говорит:

— Так! Значит, вы трахались на этой кровати?

— Я не трахался, — говорю я с невинным выражением лица.

— Он не трахался, — передразнивает голая, — этот извращенец на нас смотрел. Прикинь, он смотрел на нас!

«Пума» подходит к кровати. За ней происходит какая-то возня со штанами. Светловолосая смотрит в угол, и, хотя я не хирург, мне видно, что внутри футболки «Пума», в этом стройном бейбическом туловище, происходит какое-то защемление органов. Пузырь души разбивается на множество маленьких пузырьков. Один из них лопается у нее в горле и превращается в слово, одно короткое тихое слово:

— Оли…

Вышеназванный Оли заклинается с ковра, как змей, голый по пояс, в джинсах (все еще с презервативом?), и серьга уже не покачивается, а дрожит. Он пробует двигаться и ерошит волосы руками, словно от этого он исчезнет. Четыре странных взгляда, четыре сочных молчания, четыре персонажа (один голый) рассредоточены по весьма правдоподобной, хотя и дорогостоящей площадке: четыре причины, по которым я не хожу в театр. Вот здесь — театр жизни. А обычный театр — анатомический. Зрители приходят смотреть на вскрытие мертвых пьес.

Помню, что в антрактах всегда было интереснее всего. Вот именно. Как я сказал, жизнь — антракт в смерти. И я в конечном итоге скорее за жизнь, чем за смерть. А когда я умру — посмотрим. Ну… Это было лирическое отступление. Голая напяливает на себя одежду. Хозяйская дочь довлекается до кровати, садится. Оли в непонятках, пытается дышать, как будто это серьезно. Как будто это важно. И я. Я (у меня у одного все в порядке: моя любовь — пока что — спит сном невинности на одной из улиц нашего города), я поправляю карандашную картину на стене. Чтобы все было о’кей.

Когда бодрствуешь больше семнадцати часов подряд, становишься каким-то другим. Становишься человечнее. Этот прием часто применяется на переговорах между воюющими сторонами. Пусть подольше пробудут без сна, и тогда все объединятся перед лицом общего врага.

Мое ознакомление с новой работой в этом чужом доме затянулось дольше обычного. Я полулежу в супружеской кровати, свесив ноги, рядом со мной светловолосая девятнадцатилетняя барышня в футболке «Пума». Она сидит. Мы одни в комнате, а может, и во всем доме. Надо всем красивое затишье после бурной ночи. Я спрашиваю, точно психолог Магги:

— И что, ты его давно знаешь?

— Мы познакомились летом.

— Летом… Значит, семь месяцев.

— Ага…

— Так… семь делить на два получаем три с половиной — какой у тебя был средний балл?

— Я просто не верю… Не верю этому. Чтоб Оли… и ты, прикинь, в маминой и папиной постели…

— Да. Не знаю, насколько тебя это утешит, но я могу сказать, что у них там ничего особенного не было, одна тягомотина.

— Да…

Она смотрит на покрывало, но ее, видимо, не интересуют старые спортивные репортажи. Потом она смотрит мне в глаза, так долго, что у меня начинает подниматься. Нет, психолог из меня никудышный. Какая-нибудь всеми облизанная царица на кушетке распинается передо мной о своих проблемах, а я не могу сосредоточиться, все мысли ушли в средоточье между ног. Нет, тут нужен такой лотерейный член, как у Магги. Эльса участвует в розыгрыше каждую ночь, но большой приз ей так и не достается. Я поднимаюсь с кровати, чтобы прикрыть свою эрекцию. Ах, какой я воспитанный.

— И что? Ты его любила?

— Любила?

Блин! Вот сморозил! Как старик. Я пристариковываюсь рядышком.

— Прости, с языка сорвалось.

Она так не считает. Я говорю:

— Любовь… Это вообще-то что-то такое стар… Старка.