Халлгримур Хельгасон - 101 Рейкьявик

Утром мама будит меня, когда я лежу на Александерплац в Берлине: бомж под старым желтым покрывалом, а моя старушка Хрённ — под таким же покрывалом рядом со мной. Мы лежим на тротуаре перед супермаркетом. Я лег сравнительно недавно, потому что всю долгую и холодную ночь кружил вокруг Боно, [308] Боно (Пол Хьюсон, р. 1960) — солист группы U2. падающего над Берлином в свободном полете. Боно был одет по-будничному, в темное шерстяное пальто, без солнечных очков, и во время падения держался молодцом, безупречно читал свой текст и запнулся только один раз, когда заметил меня, улыбающегося. Он падал с такой скоростью, что я не слышал его пения, но ошибки быть не могло, это была запись клипа для новой песни U2. Иногда он замедлял полет, переворачивался вниз головой и пел в таком положении. В конце концов я устал следить за ним и лег под покрывало на Александерплац. Хрённ улыбнулась мне, она была совсем такой же, как в гимназии. Под конец песни Боно медленно спустился и осторожно присел мне на грудь. Он без обуви, в одних носках. И тогда мама разбудила меня на диване в гостиной. У меня все-еще эта недовязанная кофточка на голове.

Мама отправила меня в Амстердам. С глаз долой? С Рози и Гюлли. Гомосексуальная поездочка в Амстердам. Такая как бы пачка с четырнадцатью презервативами для группового тура. «А почему бы и тебе с ними не съездить? Тебе не помешает». Лоллино пузо выживает меня из страны. Она уже на седьмом месяце. В самолете Рози покупает одеколон. Мы распиваем его над Островами Западных Людей, потому что Рози родом оттуда и сейчас день национального праздника, а они познакомились как раз на нем, через своих тогдашних девушек. «А-ах, хорошо! — говорит Гюлли, а потом мне, тихо: — Наверно, круто получится, если Рози сегодня вечером перднет мне в лицо». Мы хохочем, как два гомика и один курортник. Мое место у окошка, и я прикидываю: а что если мне кинуться за борт и по несчастливой случайнос ти упасть на пограничный корабль. И на гулянье на День работника торговли — в инвалидной коляске, как какой-нибудь супермен, вот тогда у меня всегда будет шанс кого-нибудь подцепить… на сострадание. Все стюардессы — далеко за 70 000, хотя у них тут и дьюти-фри. Начинаю шелестеть газетой. В должность вступил новый президент. Олав Рагнар Гримссон. Вдруг я подумал: таким же я стану через двадцать лет. Я имею в виду не президентский пост, а лицо. Очки похожи, и моя старомодная стрижка в стиле Stray Cats вполне может перерасти в такую республику, которая у него на голове. На инаугурацию пришли двести человек, потребовались двести человек, чтоб усадить его в президентское кресло. Наверно, он так сильно сопротивлялся. Рози сидит около прохода и смотрит на всех, кто выходит в туалет. В эти дни у него зеленые волосы и летчицкая куртка. Кольца в носу уже нет. Гюлли сидит между нами, и татуировка у него на руке, по-моему, сжалась. Похудение. Он рассказывает мне, как встретил в Амстердаме Брайана Ферри. С прошлого раза рассказ мало изменился. Мы благоухающе сплочены, когда ступаем на голландскую землю. Рози и Гюлли подозрительно хорошо ориентируются в Схипхоле. [309] Схипхол — международный аэропорт в Голландии. Таксяримся в гостиницу. Hotel Rosencrantz amp; Guildenstem. Постепенно до меня доходит. То те or not to те. [310] Мне или не мне (англ.). Это маленький аккуратненький домишко с жутко узким фасадом — умещается только кровать, — окнами на очень широкий канал. Парни целуются со штурманом в ресепшн, а я тем временем листаю «The Gay Guide to Europe». [311] «Путеводитель по Европе для геев» (англ.). Спецвыпуск о бельгийских массажных салонах. У комнаты номер двадцать три, что дает слабую надежду, так как Кати появилась на свет в это же число в июле шестьдесят девятого. Обои в цветочек и донельзя истра ханная кровать. Bring out the gimp. [312] Выводи урода (англ.) — реплика из фильма К. Тарантино «Криминальное чтиво» (сценарий которого писался в Амстердаме). Я растягиваюсь на ней и щелкаю по пятидесяти каналам. Два научно-популярных фильма о СПИДе, а остальное — какое-то бесконечное беспрезервативное вазелинное празднество. Эта гостиница, судя по всему, рассчитана специально на голубых. Мама решила сделать из меня гомика? Конечно, это спасло бы положение. Если б я вернулся на родину с зелеными волосами, кольцом в носу и лицом, красным и исцарапанным голландской трехдневной щетиной. По 52-му каналу, однако, просматривается какой-то намек на двуполый секс, и я оставляю его. Это — как чистейшая женская делегация на всем вазелиновом празднестве. Гюлли и Рози быстренько обустроились и вытаскивают меня в бар. В этом районе, похоже, власть захватило движение щетинистов, полон бар мускулов. Майки, распираемые мощными грудными клетками. Целый черничник любопытных глаз. Да… Быть гомиком, наверно, легче. Тогда у тебя каждый вечер есть шанс кого-нибудь подцепить. Бармен — светловолосый «чернец», весьма радостный, несмотря на то что под одним глазом у него вытатуирована слеза. Они говорят с ним: «No we quit the hair buisness, Rosy is working in a short-film and I am working on a script», [313] «Нет, мы прекратили содержать парикмахерскую, Рози работает над короткометражным фильмом, а я работаю над сценарием» (англ.). а потом говорят о нем: как он хорошо смотрится такой выбеленный.

В городе дым коромыслом от тусующихся людей — и этот запах заграницы: запах многодневного штиля и безветрия; после целого лета белых ночей так хорошо вобрать в себя хоть немного темноты, и мы идем с открытыми ртами и молчим, устав от перелета, вброд переходим море народа, рассматриваем ассортимент цветов: белый, черный, желтый.

Атмосфера потная и волосатая, ощущение — как под мышкой у толстухи, когда мы входим в квартал красных фонарей, где можно по-настоящему снять кого-то за деньги… а они небритые, стоят в своих витринах, и мы замедляем ход и пореже затягиваемся сигаретами, и мне хорошо, хотя, пожалуй, я употел в этой духотище. И все же я не бросаю свою кожанку. Форму просто так не меняют, даже во время игры на зарубежном поле.

В квартале красных фонарей атмосфера отличная, лампочки мигают: «х х х», и глаза под ними — тоже: дарят тебе на шестнадцати метрах столько же шансов кого-то подцепить, видеолавки манят тебя, предлагая семь тысяч совокуплений, и все так доступно, все разложено по полочкам, как в библиотеке, на любой вкус: большегрудые, мелкогрудые, безгрудые, двучлены, трехчлены, многочлены, на первом канале, на втором канале, на совмещенных каналах, с бабушками, с мамашами, с дочками, с беременными, с бритыми, с гермафродитами, онанизм, семяизвержение, гютльфосс, минет, а под прилавком — с собаками, тут я вспоминаю Парти, this is «Partis’ Paradise », [314] Это «Рай для всяких Парти» (англ.). настроение такое дедморозовское, у нас тут Рождество, merry XXXmas, и ты превращаешься в такого исландского Деда Мороза, Нюхача, Гляделку, Ложколиза, [315] Дедов Морозов в исландской традиции тринадцать, каждый со своим особым именем, внешностью и характером. (Имена братьев: Stekkjastaur — Жерденог, Giljagaur — Шалун, Stufur — Малорослик, Pvorusleikir — Ложколиз, Pottaskefill — Котлогром, Askasleikir — Чашколиз, Huroaskellir — Дверьюхлоп, Skyrgamur — Скирохват, Bjugnakraekir — Колбасник, Gluggagaegir — Гляделка, Gattauefur — Нюхач, Ketkrokur — Мясоцап, Kertasnikir — Свечколюб.) По традиции эти тринадцать братьев изображаются одетыми в старинную крестьянскую одежду, а на головах у них колпаки (как правило, красные). Эти Деды Морозы начинают приходить в мир людей за тринадцать дней до Рождества, по одному в день, а после Рождества уходят в той же последовательности. В наше время они частично ассимилировались с Санта-Клаусом, но первоначально считалось, что эти существа приходят к людям под Рождество не дарить подарки, а проказничать (воровать еду, хлопать дверьми и тому подобное). У каждого из них есть свои излюбленные шалости; например, упоминающийся здесь Шалун задирает скотниц в овчарне, Колбасник ворует колбасы из кладовых. и тебе хочется еще стать Ножколизом, Пудролизом, Грудохватом и приходить в мир людей каждый день до Рождества… да, невменяемое местечко! Из ярко расцвеченных бардаков запах спермоочистителя; в них стойла для людей расхлевлены по всему кафелю, и в них каждый дрочит как хочет, один на один со своим безмозглышем, и после каждой дойки это стойло как следует чистят, и скотоводы в дверях с улыбкой смотрят, как в бидоны и кубышки собирается урожай, который принесло извергнутое семя, и занавески на дверях клиентятся туда-сюда, и на улице симпатичные смуглые парни продают дурь, а на углу «чернец» продает день за ночь и шепчет, словно Оли-газетчик под колесами: «ЛСД, экстази… ЛСД, экстази…», а кайфопокупатели слоняются по бардакам, иногда заглядывая в какой-нибудь из них, руки в карманах: там мирно соседствуют купюры и фаллос, они ждут свою — грудастую, вот эту грудастую из Португалии, а шлюхи по-матерински выглядывают из дверей или сидят — толстомясые, слегка одетые, у окошка, оголив все свои пирожки, круто замешанное тесто, которое ненадолго поднимает тебя, как на дрожжах, и заставляет думать: «Вот моя жизнь, она висит на двух лямках, застегнутых на спине», и она улыбается тебе мозамбикски черными глазами и прохладной белизной зубов, и тебе ничего не остается, кроме как улыбнуться в ответ, хотя тебе хочется разрыдаться, рухнуть на колени и прямо здесь предать себя в ее руки.