Дженет Уинтерсон - Пьеса для трех голосов и сводни. Искусство и ложь

Я разделся. Шорты, гольфы, вязаный жакет и плотная белая рубашка. Я сложил одежду на сандалии и стал рыться под подушкой, ища пижаму. Он протянул руку и погладил меня по плечу.

– Что, отец мой?

Он покачал головой, и по его жесту я понял, что вот так, как есть, нагишом, должен лечь навзничь, и светлые волосы упали мне на лицо. Он стоял надо мной в красной сутане с пелериной и длинными пальцами с кольцом на каждом изучал мое тело. Странно, какими жесткими казались эти пальцы на моей школярской коже. Достигнув моего пениса, он на мгновение задержался, потом взял его указательным и большим пальцем и довел меня до оргазма.

Я помню рубец его кольца.

Затем он бережно укрыл меня и сошел вниз.

Я слышал, как он сказал моей матери:

– Е un bravo ragazzo. L'ho benedetto [45] Милый мальчик. Я благословил его (um.). .

Я раньше пел в церковном хоре. Вот он я – откинув голову, обнажив шею, возлюбленный Господа, поток хвалы. Я пел. Мой Кардинал следил за мной, его бледные руки стискивали перила.

Наша дружба поощрялась. Он водил меня в галереи, на концерты, в рестораны. По вечерам, в ранних сумерках снимал подсвечник и вел меня, трепещущего, в подвалы Ватикана, чтобы показать запретного Караваджо, потерянного Микеланджело, мощи средневековых мучеников, тела еретиков, замурованные в стену.

– Вот, – говорил он, – серебряный потир с Тайной Вечери Господа нашего.

– Вот, – говорил он, – Одр Святотатца. – То была деревянная дыба с лебедками на обоих концах, усыпанная по всей длине шипами. Кардинал говорил, что ею пользовалась испанская инквизиция.

– А вот… – говорил он. – Ты знаешь древнегреческий? – Я качал головой, и он смеялся. – Савонарола сжег эту книгу во дворе Медичи. Сначала, правда, с нее благоразумно сняли копию. За пределами этих склепов ее никто не видел.

Он перевернул тяжелую бурую страницу.

Он снова завернул хрупкие страницы в ткань и вернул необычно переплетенный том в свинцовый ящик. Я дрожал от холода.

– Изысканно, очень по-женски, но сильно, сильно… – Он обнял меня обеими руками, чтобы согреть. – Женщина-мальчик противоположного пола. Ты понимаешь?

– Нет, сир.

– Женщина-мальчик нашего пола. Так понятнее?

– Нет, сир.

Он вздохнул.

– Это долгая и благородная традиция. Даже облагораживающая. Разве кардинал Бор-гезе не держал своего миньона в Риме?

– Что, сир?

– Милый мальчик, ты еще не читал мемуары Казановы? В твоем возрасте я знал их, как свои четки. Вот. Точнее, копия, принадлежавшая одному джентльмену. Естественно, конфискованная нами…

Он засмеялся.

– Сюда. Иди сюда.

Я забрался к нему на колени. Мы сидели в сухой холодной камере, и он читал мне своим низким, звучным голосом, в котором не было ни единой трещинки. У него был голос молодого человека, полного радости и энергии. Если б я его слышал, но не видел, о годах его говорила бы лишь некая многозначительность, извлекавшая из каждого сказанного слова все его множество возможностей. Ему доставляла удовольствие свежесть, но он видел в ней начало куда более приятного разложения. Он благословлял новое вино, однако проводил ладонями по мехам с предвкушением знатного вельможи, держащего в руках новорожденную девочку, которой суждено стать его женой.

Рим, 1726 г. «Мы пошли в театр Алиберти, где кастрат, исполнявший партии примадонны, привлекал к себе весь город. Он был миньоном, услужливым фаворитом кардинала Боргезе и каждый вечер ужинал с Его Преосвященством. В хорошо сделанном корсете у него была талия нимфы, и почти невероятно, однако грудь не уступала женскому бюсту ни формой, ни красотой; именно этим чудовище вызывало такой разор. Хотя все знали порочную натуру этого несчастного, любопытство заставляло бросить хотя бы один взгляд на эту грудь – и невыразимые чары его начинали действовать: вы безумно влюблялись в него прежде, чем успевали понять это. Чтобы сопротивляться искушению или не чувствовать его, требовалось быть холодным и приземленным, как германец. Когда кастрат выходил на ритурнель арии, которую собирался исполнить, походка его была величественна и в то же время чувственна; а когда он ласкал взглядом ложи, нежные и скромные взгляды его черных глаз разоряли все сердца. Было ясно, что он надеялся возбудить любовь тех, кто видел в нем мужчину; будь он женщиной, возможно, он вел бы себя иначе».

– Он был мужчиной?

– Да, милый мальчик.

– И женщиной тоже?

– Да.

– Господь не создавал такого.

– Господь создал все.

Мы медленно поднимались по исхоженным каменным ступеням, проходили сквозь чугунную решетку и огромную дверь, что вела в личные покои Кардинала.

Он говорил мне, что ненавидит мужчин, поющих фальцетом после того, как у них ломается голос. Он называл это «неестественным». «Не по-мужски». Как это не похоже на голос его кастрата, певшего истинным сопрано. Операция никоим образом не лишила того мужественности. Женщина была сделана из мужчины. Почему бы не вернуть ее обратно? Верните мужчине его женственность, и проблема Женщины исчезнет. Совершенный человек. Мужчина и Женщина одновременно, каким Господь и создал его изначально.

Ночь. Мальчик и старик. Мальчик свернулся в углу огромной кровати и читает, волосы падают ему на лицо, создавая тончайшую преграду между ним и стариком, который смотрит на мальчика, как на чудо. Он и есть чудо; жизни, красоты, невинности, надежды. Для старика, в котором все это почти угасло, мальчик – вспышка пламени, поздняя, а оттого еще ярче.

Музыка. Старик слушал «Кавалера Розы» Рихарда Штрауса [46] «Кавалер Розы» (1910) – опера немецкого композитора Рихарда Георга Штрауса (1864–1949), либретто австрийского поэта и драматурга Гуго фон Гофмансталя (1874–1929). Премьера состоялась в дрезденской «Хофопере» 26 января 1911 г. Последняя глава романа – партитура трио из этой оперы. . Они с любовником присутствовали на премьере в Дрездене, в 1911 году. Кастрата охватило страстное желание спеть партию Марии-Терезы, искушенной и богатой Маршальши, которая помогает своему молодому любовнику полюбить кого-то другого. Кастрат довольно часто сам боялся такого: его любимый мальчик взрослел, а сам он старел. Но бояться было нечего: Кардинал любил свою Маршальшу и не находил красоты в глазах помоложе.

Пока не встретил меня.

Музыка. Богатый превыше всякой скупости, кастрат создал собственную труппу и сделал запись оперы. Он пел желанную партию, держа Кардинала в объятиях. И теперь, слушая доносившееся с цилиндра прошлого финальное трио и эти странные высокие «ля» и «соль», напоминавшие скорее вопли, чем ноты, Кардинал плакал.