Нил Шустерман - Громила

— Пожалуйста, постарайся, чтобы он чувствовал себя как дома. Пожалуйста, постарайся не перепугать его насмерть.

— Ваш папа звонил? — спросила мама тусклым, бесцветным голосом, что я ошибочно истолковала как признак усталости.

— Не знаю, — ответила я. — Я выходила в магазин за продуктами.

Чуть позже появился Теннисон, весь в поту после лакросса.

— Живо в душ! — приказала я. — К обеду придёт Брюстер.

Он обеспокоенно взглянул на меня и тихо проговорил:

— Не уверен, что сегодня — подходящий вечер.

— А когда будет подходящий?

— Нет, Бронте, — сказал он всё так же тихо. — Ты не понимаешь. Происходит что-то не то. Сегодня за завтраком... Мама с папой вели себя так странно; ты разве не заметила?

— Нет...

— Как будто кто-то умер, а они никак не решаются нам об этом сказать. Во всяком случае...

— Во всяком случае, — перебила я, — это может и подождать. Я готовилась к сегодняшнему вечеру всю неделю, обед уже в духовке, и вообще — поздно всё отменять!

Он не стал спорить и отправился в ванную.

Пришёл папа и откупорил бутылку вина — дело, в общем, обычное. Как правило, по пятницам он выпивал бокал, просматривая по телевизору новости, и иногда ещё один за обедом, если вино хорошо дополняло еду — этим всё всегда и ограничивалось, он никогда не пил больше. Сегодня же он выглушил первый бокал, даже не успев поставить бутылку, и тут же налил второй. Я вспомнила предупреждение Теннисона, но решила: что бы ни случилось, отличный, вкусный обед поможет поправить положение.

— Папа, прибереги второй бокал для обеда, — попросила я. — Мерло очень хорошо пойдёт к тому, что я готовлю.

— Ты?

— Да, я. На обед к нам придёт гость. Ты же не забыл?

— А. Да, точно.

Едва я закончила накрывать на стол, как появился Брюстер.

— Я слишком рано? — забеспокоился он.

— Как раз вовремя, — заверила я его. — О, ты великолепно выглядишь!

На нём были приличные брюки и наглаженная рубашка, немножко маловатая, правда, но таков уж его стиль. Он же имеет право на собственный оригинальный стиль? Я считаю, что имеет. Брю так тщательно причесал свои волнистые волосы, что стал не похож сам на себя. Он был до того хорош, что мне захотелось поместить его в центр стола вместо вазы с цветами и гордо представить моим родителям, но пришлось обойтись без крайностей. Все просто обменялись рукопожатиями.

Затем, когда все расселись, я водрузила на стол громадное блюдо, провозгласив:

— Voila! Bon appetit, — и сняла крышку со своего гастрономического шедевра.

Теннисон с Брюстером уставились на него, как будто на блюде плавал в подливке марсианин.

— Что это? — дрожащим голосом спросил Теннисон.

— Это запечённый говяжий филей, — ответила я.

У брата было такое выражение, будто его вот-вот стошнит.

— Где ты его взяла?

— В магазине, где же ещё?

— Я, пожалуй, воздержусь.

— То есть как это «воздержусь»?! Я полдня с ним возилась, а он, видите ли, «воздержится»!

Теннисон обернулся к Брю. Тот с улыбкой спросил:

— Всё ещё отказываешься от мяса?

— Когда мне его захочется, тогда и стану есть! — заявил братец.

Меня по-настоящему задело, что у этих двоих есть общая тайна, о которой я не имею понятия.

— Может, вы всё-таки расскажете, в чём тут дело?

— Не за столом, — отрезал Теннисон и наполнил свою тарелку спаржей, присовокупив, что это ещё не делает его вегетарианцем.

— Прекрасный обед, Бронте, — сказала мама, но вместо того, чтобы есть, встала из-за стола и пошла перемывать противни и кастрюли, оставшиеся после моей готовки.

Папа никак не отозвался о кушаньях. Он вообще ни о чём не отозвался. Сидел и ковырялся в своей тарелке, уставившись на еду взглядом, в котором сочетались холод и жар — как будто он вёл против говяжьего филея яростную вендетту, а стебли спаржи, видимо, казались ему смертоносными копьями, которые он всей душой ненавидел.

Молчание за столом становилось невыносимым. Его необходимо было прервать, но, должно быть, кроме меня, этого некому было сделать.

— Обычно у нас за обедом всё совсем не так, — сказала я Брю. — То есть, так тихо никогда не бывает. Мы, в общем, всегда разговариваем, особенно когда у нас гости. Не так ли, папа?

Ага, папа понял намёк.

— Итак, конкретно — как давно вы знаете друг друга? — спросил он, но, как ни странно, тон его отдавал горечью.

— Мы начали встречаться три недели назад, если вы это имеете в виду, — ответил Брю. — Но мы знаем друг друга с начальной школы. Или, во всяком случае, знали друг о друге с начальной школы.

Папа сунул в рот кусочек мяса и заговорил, пережёвывая:

— Приятно слышать. — Он отрезал ещё кусочек. — Благословляю тебя, дитя моё, — сказал он, обращаясь ко мне. — Via con Dios [12] Иди с Богом! (исп.) .

Такой ереси от своего отца я ещё никогда не слыхала. Я повернулась к маме — как она среагирует? Но она по-прежнему занималась мытьём посуды, повернувшись ко всем спиной.

Моему терпению пришёл конец.

— ДА ЧТО С ВАМИ СО ВСЕМИ ТАКОЕ?! — взвилась я.

Некоторое время все молчали. Потом папа проговорил:

— Ничего особенного, Бронте. Я просто волнуюсь за нашу маму. Она с такой самоотверженностью трудится на своих вечерних курсах по понедельникам, что я начинаю опасаться за её здоровье. — Он пронзил мамину спину таким взглядом, будто произнёс обвинение.

И тут я вдруг поняла, что это обвинение и есть.

На краткий миг я заглянула в глаза Брю — в них была паника. По тому, как он сжимал в руках вилку и нож, можно было подумать, что он в любой момент готов использовать их в качестве оружия. Посмотрев на Теннисона, я обнаружила, что он сидит, упершись раскрытыми ладонями в стол и не отрывая глаз от своей тарелки, будто произносит про себя молитву. «Нет, — внезапно осознала я. — Мой брат собирается с духом! Он к чему-то приготовился. К чему?»

И тут мои шоры упали. Полная картина происходящего вспыхнула в моём сознании во всём своём ужасающем великолепии.

«Enola Gay» — так назывался самолёт, сбросивший атомную бомбу на Хиросиму и, тремя днями позже, на Нагасаки. Он летел на такой высоте, что бомбе понадобились минута и сорок три секунды, чтобы достичь земли. Собственно, это только мои грубые прикидки. Но знаете что? Мне плевать. Наверняка, я не сильно обсчиталась.

Интересно, о чём думали лётчики в этот промежуток между действием и его результатом? Чувствовали ли он раскаяние? Или страх? Или восторг? А может, им было всё равно? Может, всё, чего им хотелось — это поскорее отделаться и вернуться к своим семьям?

Дело в том, что как только бомба сброшена — обратной дороги нет. Единственное, что тебе остаётся — это беспомощно наблюдать и ждать ослепительной вспышки.