Нил Шустерман - Громила

Тарелка даже не треснула. Она перевернулась, овощи вывалились на постель, заправка забрызгала всё покрывало.

Теннисон, которому в этот момент полагалось бы вскочить на ноги и завопить на меня, всего лишь покосился на тарелку и проворчал:

— Смотри, что ты натворила.

— Вмажь мне! — заорала я на него. — Обзови меня кретинкой! Скажи, что я — ошибка природы! Наори на меня, чёрт возьми! — Я перешла к мольбам: — Прошу тебя, Теннисон, надавай мне как следует! Давай поругаемся! Ведь мы же всегда ругаемся, всегда!..

Он встал, но даже пальцем не шевельнул, чтобы выполнить мою просьбу, только посмотрел на меня и покачал головой, как делал всегда, когда до меня не доходил какой-нибудь анекдот:

— Всё ведь так хорошо, Бронте, — промолвил он. — Всё просто великолепно — для всех нас. Зачем тебе надо ворошить это и всё испортить?

Я хотела бы ему ответить, но как можно подобрать слова для того, чего не чувствуешь ?

— Ну вот и отлично, — сказал он. — Если тебе охота подраться — ну, давай подерёмся. — И он осторожненько ткнул меня по плечу. — Теперь твой черёд.

Но вместо того, чтобы стукнуть брата в ответ, я обняла его и крепко прижалась к нему — до того мне вдруг захотелось той самой близости, которая, как я подозреваю, осталась в далёком прошлом, когда мы вместе находились в мамином животе.

— А это за что? — осведомился Теннисон.

— Не знаю... Не знаю...

Единственное, что я тогда осознавала — это что мне хочется расплакаться, а я не могу, и потому мне ещё больше хотелось плакать.

Если сердце говорит тебе одно, а ум другое — чему ты поверишь? Оба одинаково склонны ко лжи. Да что там — они обманывают нас постоянно. Обычно они уравновешивают друг друга, давая нам возможность поверить свои выводы реальностью. Но что, если в некоторых редких случаях эти два мошенника устраивают совместный заговор?

«Всё ведь так хорошо, Бронте».

Теннисон прав! Моё сердце утверждало, что жизнь прекрасна, лучше, чем когда-либо; мозг советовал не копать слишком глубоко, иначе можно всё потерять. И сердце, и мозг в один голос твердили: отведай настоящего домашнего обеда, который впервые за многие месяцы приготовила мама, потом скользни под тёплое, мягкое одеяло и сладко спи до утра.

Но вам не кажется, что в каждом из нас стоит защитное устройство, не позволяющее совершить ошибку? Когда наши сердце и мозг подводят нас, остаётся интуиция. И моя интуиция говорила, что если я не дознаюсь до всего сегодня вечером, то не сделаю этого никогда. Поэтому после обеда я потихоньку покинула кухню, на цыпочках прокралась к гостевой и резко распахнула дверь, ведущую во мрак.

Брю лежал, укутавшись в одеяло, но я знала — он не спит. Я включила свет.

— Я желаю знать, что происходит в этом доме. И упаси тебя Господь, Брюстер, если ты мне соврёшь!

Он повернулся ко мне лицом, прищурился — внезапная иллюминация ослепила его.

— Всё будет хорошо, — сказал он. — А если что не так, то утром ты почувствуешь себя лучше.

О, это мне и без него известно! В том-то и проблема! Уже в этот момент я ощущала, как бурлящие во мне досада и возмущение успокаиваются и улетучиваются, словно дым через открытое окно. Однако оказалось, что я могу возобновлять их запас с большей скоростью, чем они исчезали, а это значит — меня не сбить с толку, я узнаю всё, что мне нужно!

— Выкладывай начистоту! — потребовала я.

Он сел на кровати.

— Ты уверена, что действительно хочешь знать правду?

Я кивнула, хотя моя решимость таяла с каждой секундой.

Брю встал, прошёл к двери и закрыл её.

— Почему бы мне просто не показать? — И он принялся медленно расстёгивать рубашку.

Человек думает, что хочет знать все тайны вселенной. Думает, что хочет увидеть, как всё вокруг связано одно с другим. Он в глубине души свято верит в то, что знание спасёт мир и сделает его свободным.

Может, так оно и случится.

Но путь к знанию редко бывает гладок и приятен.

Расстёгнута последняя пуговица, и вот Брю стоит передо мной с обнажённым торсом. Его тело выглядит не как нормальное человеческое тело. Кровоподтёк на кровоподтёке на кровоподтёке: пурпурные и жёлтые, болезненно красные, бескровно белые. Всё: и грудь, и плечи, и спина — выглядит так, будто его молотили цепами, избивали дубинами и неисчислимым количеством прочих тупых предметов. Это было хуже, чем все те увечья, которые когда-либо наносил ему дядя Хойт. Я вижу: синяки на лице и шее он замаскировал с помощью тонального крема — куда более умело, чем в тот день, когда он заявился в школу с чёрным глазом. Сейчас можно лишь с трудом различить, что это грим. Уверена: на всём его теле в самом широком смысле нет живого места. И все эти травмы — свежие, все они появились у него уже после смерти дяди.

— Кто это сделал?!

Он показал на одно пятно на плече:

— Это твоего отца, когда он упал на баскетбольной площадке. — Потом на другое: — Это Теннисона — на лакроссе. — Потом на третье: — Это твоё, не знаю, откуда оно у тебя.

Зато я знаю.

— Кто-то открывал машину и ударил меня дверцей... — глухо сказала я.

Он кивнул и продолжил своё перечисление, показывая на отметины на теле, как опытный астроном, называющий созвездия на небе:

— Это Джо Криппендорфа... Это Ханны Гарсиа... Это Энди Бомонта...

И так далее, и так далее. Этот монотонный речитатив, казалось, никогда не кончится. Кажется, он знал точно, откуда к нему пришла каждая рана — не всегда как и когда, но всегда от кого. Я кое-что вспомнила: «Мне нравятся твои друзья» — вот что он однажды сказал мне. До нынешнего мгновения мне и в голову не приходило, что для Брюстера Ролинса цена дружбы исчислялась травмами на его теле.

— Это Аманды Милнер... Это Мэтта Голдмана...

Я хотела бы, чтобы все слёзы мира хлынули из моих глаз и пролились ради него, но... у меня не получалось! Они тоже были украдены у меня. Мои слёзы наполнили теперь его глаза — и вот тут-то я и поняла, что всё зашло слишком далеко.

Затем он взял мою руку и крепко прижал к своей груди. Я услышала, как под моей ладонью бьётся его сердце.

— А это... — сказал он, — ...это развод твоих родителей.

Я отдёрнула руку, словно дотронулась до тлеющих углей.

— Нет! Они не разведутся! Они обо всём договорились! Они счастливы!

Он одарил меня грустной, но удовлетворённой улыбкой и с полной уверенностью сказал:

— Я знаю.

Я сбежала от него.

Это было бессердечно с моей стороны, это было трусливо, это было куда хуже, чем когда он сбежал от меня — в тот злополучный вечер с неудавшимся обедом. Но я же человек, как и Брю. Сработал инстинкт: мне необходимо убраться куда-нибудь подальше, в такое место, где я окажусь достаточно далеко от Брюстера, чтобы понять свои чувства и научиться управляться с ними. Я не могла позволить миру воцариться в моей душе за счёт Брю. Я должна научиться это делать сама.