Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2009)

Отец встанет в сторонке, в молчаливой радости разглядывая гостей. Мама будет суетиться, метаться по комнате — распихивать сумки, предлагать всё сразу: разуться, сесть за стол, вымыть руки — послушать, как они с отцом с осени спорили-гадали, сумеют ли Боря с Витей выбраться в этом году. Скоро запыхается, подплывёт, растерянная, под бочок к отцу. Вдруг бросится к Любе, испугавшись, что до сих пор не успела и её как-нибудь приголубить.

Диана так и не побывала... собирались вчетвером в прошлом году, но сорвалось... в последний момент сорвалось...

Отец молодцевато хлопнет в ладоши: “Что ж, может, старый проводим?” С облегчением сядут за стол, к лоснящемуся холмику оливье,

к шампанскому, к льняным салфеткам с безглазыми петушками по краю, к осанистым, будто во фрак одетым, фужерам, которые от соприкосновения с вилкой поют чистейшими тенорами…

— Давайте за всё хорошее?

Сразу после президента и курантов потянутся долгие душные паузы, прошитые тихими, нестерпимо счастливыми взглядами родителей. Будут смотреть, запасать впрок, чтобы после отъезда сыновей, разложив в шкатулочки прилежной стариковской памяти то, что насобирали, обмениваться друг с дружкой то одним, то другим перлом: “А ты заметил? А ты обратила внимание?”.

Боря — ооо, Боря героически возьмёт на себя роль массовика-затейника: так или иначе, но растормошит застолье. Повеселит анекдотами из врачебной жизни.

А потом — отец или мама: “А ты, Витюш? Расскажи что-нибудь”.

Растеряется. Всегда — теряется, когда они просят: расскажи что-нибудь.

Припомнит одну-две истории — поначалу из настоящего, из свежего прошлого. Но мало, так мало в этих его историях — живого. Того, что стоит пересказывать за новогодним родительским столом. О чём? О поездках на работу — с работы в злых, ежеминутно огрызающихся сигналами пробках? О самой работе? В которую погружаешься каждое утро торопливо, как в спасительный бункер бомбоубежища. О том, что и у Любы точно такая жизнь — но отдельная, несовместимая с его жизнью… Несовместимая — потому что точно такая же. Потому что нечего совмещать…

Что ж, наверное, и он мог бы вспомнить о чём-то со смехом. Как Боря.

Но не получается.

Не хватает запала — посмеяться над рутиной, на улыбку скупой. Над империей мрачной сытости, которой он, как выяснилось, присягнул всерьёз.

Скажет:

— Да как-то нечего.

Они не будут настаивать.

Потом — непременно перейдут к историям про мальчиков Борю и Витю. Пара-тройка обязательных — про гуся, забежавшего в дом и сильно перепугавшего пятилетнего Витю, про сданный в металлолом фамильный самовар... И в какой-то момент защитная судорога ослабит хватку — и он напьётся. Само собой, до постыдной беготни на задний двор, до холодных примочек.

А если не напьётся — они сами, захмелев, тягучими вкрадчивыми голосами затянут про внуков: когда соберётесь, да скоро ли, да успеть бы понянчить…

— Борь, ты, наверное, иди, а?

— Пойду, Вить. Посадка моя уже началась. Пора. Ещё сумку из камеры хранения забрать…

— Иди, — Виктор повернулся к брату. — Провожать не буду.

— Конечно. Извини, что… заставил…

— Иди.

— И спасибо, что…

— Да иди уже!

Вцепившись в костыль, водрузив его вертикально у самого стула, Борис поймал равновесие и быстро, одним рывком, поднялся. Пробубнил что-то — возможно: “увидимся” или “до встречи”, — и заковылял к лестнице.

Его скособочившаяся к костылю спина отдалялась враскачку — хохотала беззвучно, радостно. Глупая, глупая спина!

Виктор снова зажмурился.

— Виктор? Это вы? Приятно снова встретиться.

— Взаимно. А вы… всё ещё здесь? Вас ведь встретить должны были.

— Представьте, машину забыли отправить. Как вам это нравится? Придётся ждать.

— Знакомо… Я думал, такое только у нас бывает.

— Вы свои дела уже поделали?

— Уже.

— Сразу обратно?

— Буквально через час регистрация.

— Сочувствую.

— Зато в один день уложусь.

— Оно конечно. Лучше сразу отстреляться.

— Присаживайтесь. Здесь хотя бы людей поменьше.

— Как думаете, есть сейчас пробки в эту сторону, к аэропорту?

— Кто ж их знает. Непредсказуемо.

— Но скорее нет… всё же не час пик… Или будут?

— Не знаю, я как-то попадал примерно в это же время — да вот, в позапрошлую командировку.

— Может, в тот раз авария была? Хотя… какая разница…

— Ну да. Вы присаживайтесь.

— Я вот думаю, может, поездом обратно махнуть?

— Поездом?

— Да. Завтра рано утром дома. Можно сразу с вокзала на работу. Чуть-чуть опоздаю. Скажу: побоялся не успеть на обратный рейс, пришлось сдать билет. Кто ж им виноват, что они встретить вовремя забыли?

— Вы почему об этом сказали?

— О чём?

— Про поезд?

— Да просто… мысль пришла…

— А я вот не подумал.

— Так можно ещё сдать. Правда, если за свой счёт — вы ведь не в командировке, — теряете много.

— Жаль, сразу не сообразил. Жаль.

— Ну, может, в другой раз так и сделаете? Пойду, что ли, кофе возьму.

Ряшенцев Юрий Евгеньевич родился в 1931 году в Ленинграде. Поэт, переводчик, прозаик, эссеист. Окончил Московский педагогический институт. В 1960 — 1970 годы — сотрудник журнала “Юность”. С 1973 года работает для театра и кино, автор популярных зонгов к спектаклям и песен для кинофильмов. Лауреат президентской премии имени Булата Окуджавы. Автор многих поэтических книг. Живет в Москве.

* *

*

Там, где тучи ползут по горбатым и плоским крышам,

там, где тучи ползут с января и до декабря,

мы, быть может, неточно видим и плохо слышим,

мы плохие свидетели, собственно говоря.

Нас сегодня поставь перед вдумчивым прокурором

или пусть адвокат нам путевый задаст вопрос —

мы по лицам сторон пошарим заблудшим взором:

нас ведь в жизни так редко спрашивали всерьез.

А хороший свидетель — да где он, прошу прощенья.

Слух и зрение с детства — не доблести в нашем краю.

Тут другая нужна тишина, не то освещенье.

И уж если по правде, то чуть большая вера в судью.

А вот было бы солнце, о коем мы столько мечтали,

и не выл бы так ветер, и гром надо всем не гремел,

и тогда б мы суду доложили такие детали!

А уж там пусть, любезный, скостит хоть за низший предел.

Государство сидит на скамье, развалясь… В коридоре

все, кто есть, — от защиты. От следствия — ни души.