Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2011)

Дмитрий Бавильский, Игорь Манцов. Помните Мандельштама? Диалог мая. Дмитрий Бавильский и Игорь Манцов о том, что нас держит на плаву. — “Частный корреспондент”, 2011, 16 мая .

Говорит Дмитрий Бавильский: “С пишущими ныне людьми происходит какое-то чудовищное одичание, схожее с тем, что Лидия Гинзбург наблюдала „после революции”. Утрачиваются многие существенные навыки, люди перестают считывать смыслы, реагируют только на прямое высказывание и голую жанровую модель. Подтексты и сугубо художественные вторые-третьи планы радикально игнорируются, нынешнему читателю важен голый сюжет, не выдающий никакого сухого остатка и не дарящий забвенья. Тупая однозначность — вот что ныне в чести, и я не знаю, какие социологические причины могут быть у этой ласковой дикости”.

“Нынешняя литература похожа на кормовые помидоры, в которые для получения томатного привкуса следует добавлять немного кетчупа. Ну то есть они яркие и румяные, однако, когда начинаешь есть, кажется, что это влажная вата. Я перестал получать из нынешнего худла необходимые организму витамины (может быть, за немногими исключениями), оттого и перекинулся на симфоническую музыку. Она меня устраивает, поскольку предельно абстрактна и легко переводится на язык моих личных соответствий — и тогда, чтобы заполучить необходимую дозу кайфа, ты трудишься над этими соответствиями сам...”

Дмитрий Бавильский. Вишневое варенье. “Достучаться до небес — 16”. Роман Владимира Маканина “Две сестры и Кандинский” убеждает в том, что говорить о девяностых пока рано. — “Частный корреспондент”, 2011, 14 мая.

“Да, действие происходит в начале 90-х, Оля и Инна — дочери известного диссидента, умершего после возвращения из ссылки, диалогов в романе в разы больше, чем описаний, из-за чего „Две сестры и Кандинский” кажутся пьесой. Точнее, текст этот пьесой и является. Беглые описания превращаются в ремарки. Постоянно истончающийся маканинский стиль, похожий на рваный ритм ручной кинокамеры, доходит до логического завершения. Воздуха и пустоты в этой воздушной подушке, намекающей то на Чехова (подтекстами), то на Достоевского (страстями), а то на Розанова (варенье и чай), больше, чем текста. Постоянная смена ракурсов мучает, точно икота или заикание. Как физический недостаток”.

“Но почему именно Кандинский? Потому что автор трактата „О духовном в искусстве”? Или же из-за „синдрома Кандинского”, известного в медицине [синдром психического автоматизма, отчуждения, одна из разновидностей галлюцинаторно-параноидного синдрома; включает в себя псевдогаллюцинации, бредовые идеи воздействия (психологич. и физич. характера) и явления психического автоматизма (чувство отчужденности, неестественности, „сделанности” собственных движений, поступков и мышления)? Или же из-за рефрена про „случайности красок”, которые вычитаны в аннотации к развешенным по стенам богемного подвала репродукциям? Последнее к истине ближе всего. „Две сестры и Кандинский” построены таким образом, чтобы их можно было оборвать или продолжить в любом месте...”

Михаил Бударагин. Русские языки. — “Актуальные комментарии”, 2011, 3 июня .

“Дело же в том, что любой нормальный российский ученик вынужден изучать параллельно два русских языка, которые спорят друг с другом за первенство. <...> Последние 10 лет стали переломными именно в этой парадигме: чат, смс, короткие сообщения в социальных сетях изменили структуру языка гораздо глубже, чем это видится с вершин нормативного языкознания. В интерактивном пространстве вырабатывается не своя собственная речь (она — с многочисленными вариациями — уже давно существует), а свой язык с новыми нормами и новыми правилами, с новой пунктуацией, с новыми исключениями. Так, например, краткость сообщений все чаще приводит к тому, что редукции подвергаются прилагательные, причастия и деепричастия, — нечто подобное в виде маргинальной нормы существовало в языке советских телеграмм. Теперь маргиналия стала письменным мейнстримом. Разумеется, именно школьники с их повальным увлечением социальными сетями находятся на острие изменений нормы, которая не фиксируется словарями”.

Дмитрий Быков. Черный человек Прилепина. Писатель рискнул и выиграл. — “Новая газета”, 2011, № 56, 27 мая .

“После „Черной обезьяны” Прилепин перешел для меня из разряда хороших писателей, — которых много, — в разряд больших, умеющих не просто расти (это у нас случается), а изобретать (это во всем мире редкость). Написать две разные книги — не шутка, хотя по нынешним временам и это подвиг. Но предложить не только новый материал или манеру, а новый способ строить повествование — заслуга куда более серьезная. Прилепину пошло на пользу заочное общение с Леонидом Леоновым, биографию которого он опубликовал в серии ЖЗЛ. Это влияние не на стилистическом — тут, слава богу, все свое, — но на мировоззренческом уровне: прилепинский ранний оптимизм относительно человеческой природы уступил место зрелому скепсису, леоновским опасениям насчет неминуемой деградации человечества. Ведь прилепинская „Черная обезьяна” — возвращение к пещерной архаике, шаг на низшую ступень эволюции, — пришла из самых мрачных пророчеств, рассыпанных по „Пирамиде” и „Скутаревскому”. А композиция — самая сильная сторона нового романа — отсылает к „Дороге на океан”, где разные пласты повествования связаны нелинейно и на первый взгляд алогично”.

Вечно неудовлетворенный кромсатель. Прозаик Олег Зайончковский о нестреляющих ружьях, приблудных смыслах и нехватке стилистов. Беседу вела Дарья Данилова. — “НГ Ex libris”, 2011, 2 июня.

Говорит Олег Зайончковский: “Я действительно избегаю любой досказанности — иногда осознанно, а чаще инстинктивно, из опасения уйти из области ощущений в область умственных смыслов. По моему представлению, последняя — что-то вроде долины смерти, попав в которую художество неизбежно гибнет. Да, ружье не выстреливает, но может выстрелить, и этого для меня достаточно. Я не рассказываю истории, а только обозначаю их возможность. С читателем я делюсь не историями и не продуктом своего ума, а чистой эмоцией, впечатлением, часто смутным, как послевкусие сна, только переложенным в более или менее узнаваемые образы”.

“Современный читатель (зритель, слушатель) в большинстве своем способен улавливать „культурные волны” лишь определенного диапазона. Каждый — того, на который „настроен”. Почему так случилось, разговор особый. Возможно, по Дарвину: культурное сообщество усложнилось настолько, что в нем образовались виды, не скрещивающиеся между собой. Одни почти не слышат и уже не понимают языка других. Хорошо или плохо, но это факт. Поздно докрикиваться друг до друга, давайте просто признаем, что мы разделились на виды. И литературе тоже пора перестать претендовать на всеобщность. В наше время писать для всех означает: ни для кого. <...> Собрать на свой текст всю читающую Россию больше никому не удастся”.