Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2005)

В письме к сестре Чехов описывает поездку в Севастополь, в Георгиевский монастырь: “И около келий глухо рыдала какая-то женщина, пришедшая на свидание, и говорила монаху умоляющим голосом: „Если ты меня любишь, то уйди””. Бунин, вероятно, написал бы вокруг этого рассказ.

Слушая 1 ноября 2004 по радио “Архиерея” в исполнении Олега Табакова (хорошо, но излишне педалировал старомодность интонации), впервые так остро почувствовал: все, написанное Чеховым, пропитано, перенасыщено, а то и порождено непреходящим чувством одиночества .

У Толстого везде друзья, жены, мужья, родственники, у Достоевского словно все персонажи слиплись, настолько вдруг и опять вдруг, вдруг-вдруг и мгновенно становятся зависимы друг от друга, нуждаются друг в друге, в страсти, любви или ненависти, у Гончарова хотя бы воспоминание о Доме, у Островского на сцене всегда целое общество купеческое или дворянское, повязанное укладом жизни…

Чехов же одинок абсолютно.

Странно, логически следует признать одиноким и Гоголя, но нет. Может быть, потому, что все он видит с фантастической высоты, и нет места тоскующей личности. Ведь авторские отступления “Мертвых душ” или “Выбранные места” отданы “ученому соседу”, но не Николаю Васильевичу Яновскому.

Чехов тбот еще экзистенциалист и безбожник. Он хорошо и по-разному писал церковь и церковников. Сильных, как архиерей, или слабых, как попик-пьяница, однако сам Бог не посещал чеховские страницы.

Чехов столько написал не только о гнусности брака, но даже и свадьбы, в которой самое юмористическое лицо — жених, что запугал сам себя, превращаясь в Подколесина.

“Чехов за столом, когда заговорили о винах, посоветовал только не пить русских вин, потому что от них стареют” (“Литературное наследство”, т. 87).

Чехов был тусовочным человеком. Если бы не болезнь…

Едва ли не более женитьбы он страшился отравления рыбой.

“Тошнит меня нестерпимо, точно я рыбой отравился” (“Без места”);

“Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел за обедом” (“Архиерей”);

“За сорок копеек ему дали какой-то холодной рыбы с морковью. Он съел и тотчас же почувствовал, как эта рыба тяжелым комом заходила в его животе; начались отрыжка, изжога, боль…” (“Беда”);

“Дедушке дают покушать рыбы, и если он не отравляется и остается жив, то ее ест вся семья” (записная книжка).

“Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей” (Тургенев, “Отцы и дети”).

“А что же касается времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня” (Тургенев, “Отцы и дети”).

Пржевальский: “…здешний китаец — это жид плюс московский мазурик, и оба в квадрате” (“Родина”, 2002, № 6).

С саратовским поэтом Т. связано немало историй. Дополню — с пьяным Т.

Расскажу одну из них, которой был участником.

Мы возвращались с ним с партийного собрания. Самый что ни на есть промозглый ноябрь, сумерки. Бодрый, подпрыгивающий Т. предложил: давай в “Москву” зайдем. На мои сомнения, что там надо раздеваться, делать заказ, долго ждать… он заявил: “Не бойся, ты со взрослым дядей”. Лет ему тогда было около шестидесяти, а мне чуть за тридцать.

Мы поднялись в высокий, с хорами зал ресторана “Москва”. Поэт в новой необмятой фетровой шляпе, по-американски на затылке, в ратиновом пальто решительно присел у столика и велел официанту соорудить закусочку к поллитре. Вскоре мы принялись за дело. После добавки уж не помню скольких граммов я обнаружил, что мой собутыльник напился вдребезги. Бросить я его не мог. Расплатившись, кое-как стал спускать его по старинной чугунной лестнице. На улице он чуть взбодрился, и я перевел его через улицу и прислонил к забору, огородившему стройку здания облисполкома.

Стемнело. Он начал сползать. Ловить машину издали было немыслимо, к тому же могла появиться милиция. Тогда я завел старшего друга за забор и прислонил с обратной стороны. Направившись к проезжей части, я услышал звук падения тела. Поэт лег навзничь в лужу, около лысой головы его в луже покачивалась новенькая шляпа, в которую падали крупные мокрые снежинки.

Итак, я начал ловить машину. Одна за другой они останавливались, согласные на маршрут, но едва лишь я добавлял о “товарище”, указывая на забор, из-под которого в свете зажегшихся фонарей отчетливо рисовались Исаины ноги в начищенных ботинках, как, мотая отрицательно головою, водители уносились прочь.

Что делать?

После какого-то времени и многих безуспешных попыток, от отчаяния я придумал ход, оказавшийся спасительным. Когда за рулем 21-й “Волги” обнаружилось “лицо явно еврейской национальности”, я спросил: “Извините, вы еврей?” Что мог подумать при таком вопросе тот водитель? Слава Богу, я не дал ему времени на раздумья, а быстро изложил проблему, показывая при этом на ноги из-под забора: гордость саратовской культуры, знаменитый поэт, ветеран не рассчитал силы, надо доставить домой. И — водитель согласился! За пятерку.

Вдвоем мы поместили Т., с которого текло, на заднее сиденье.

Ехать было недалеко. И вот уже я подымаю поэта на невысокий второй этаж. Дверь открыла жена его Евгения Генриховна, или Геня, замечательная женщина, про которую он отзывался: “Геня — мой крест!” Под этим имелось в виду ее равнодушие к поэзии.

Ну, охи-ахи, раздевание тела, и вот, когда операция была завершена, тело ожило и сравнительно трезвым голосом потребовало от меня немедленно удалиться. Называя меня на “вы” и по отчеству, спасенный мною от трезвяка Т. произнес какую-то высокопарную, чуть ли не светскую фразу вроде того, что в пределах своего дома он обойдется без посторонней помощи.

“Теперь о тов. Микояне. Он, видите ли, возражает против повышения сельхозналога на крестьян. Кто он, наш Анастас Микоян? Что ему тут не ясно?

Мужик — наш должник. С крестьянами у нас крепкий союз. Мы закрепили за колхозами навечно землю. Они должны отдавать положенный долг государству”.

“А чего стоит предложение товарища Молотова передать Крым евреям? Это — грубая ошибка товарища Молотова. <���…> На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть Еврейская автономная республика. Разве этого не достаточно? Пусть развивается эта республика. А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских притязаний на наш Советский Крым. Это — вторая политическая ошибка тов. Молотова <���…>.

Тов. Молотов так сильно уважает свою супругу, что не успеем мы принять решение Политбюро по тому или иному важному политическому вопросу, как это быстро становится известным товарищу Жемчужиной. Получается, будто какая-то невидимая нить соединяет Политбюро с супругой Молотова Жемчужиной и ее друзьями, а ее окружают друзья, которым нельзя доверять” (И. Сталин. Речь на Пленуме ЦК КПСС 16 октября 1952 года).