Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2006)

Разумеется, не всем так повезло: некоторые ушли из жизни молодыми: Иван Игнатьев, Велимир Хлебников, Божидар, Елена Гуро. Многие погибли в годы террора.

Мой друг! Я видел море зла

И неба мстительного кары… —

писал Батюшков под впечатлением от разорения и пожара Москвы в 1812 году.

Казалось бы, после всего, что преподнес ХХ век, после всех революций, войн, расстрелов и застенков, тем более “после Освенцима”, — возобновление подростковых игр исключено. Бессмыслица в стихах так же неинтересна и однообразна, как клинический бред. В зауми нет перспективы и тенденций к росту и преображению. Да и стыд, казалось бы, тоже должен “держать в узде”. Не тут-то было!

“Есть в опыте больших поэтов…” Не знаю, можно ли назвать Батюшкова большим поэтом (я бы назвал, да так ли уж это важно?). Есть в опыте настоящих поэтов та последняя серьезность, которая и делает поэзию равной жизни, смерти и любви. Есть стихи, наедине с которыми взрослеет и вспоминает себя душа:

Минутны странники, мы ходим по гробам;

Все дни утратами считаем;

На крыльях радости летим к своим друзьям, —

И что ж? их урны обнимаем…

Можно ли, хотя бы раз прочитав эти стихи или подобные им, настаивать на глупости и абсурде, предаваться наивному самообольщению? Но настаивают и предаются.

…Вращайся, мой пролджэ, сильней,

Вращайся вокруг себя,

Так, чтобы столбики быстро.

Так, чтобы зубы скрипя.

Что такое “пролджэ”, я понял: это ряд букв на компьютерной клавиатуре. Комментатор стихотворения Дарья Суховей утверждает, что данный текст использует буквосочетания, “взятые” из клавиатуры, “как метонимические отсылки к самому процессу поэтического творчества” (“Новое литературное обозрение”, № 62 (2003), стр. 228). Но даже она не может объяснить всего остального. “беляьтавилючиъмохаиодроби” Василиска Гнедова написано, наверное, от руки, но, по-моему, ни в чем не уступает новым “текстам”. А может быть, Гнедов тоже отсылал нас к процессу творчества, только не на компьютере, а на ундервуде?

Говоря о сегодняшнем поэтическом авангарде, который авангардом не может быть еще и потому, что слишком многочислен, следует заметить, что по сути своей он мало чем отличается от недавнего советского большинства: те же пошлость и скудоумие. Как пишут нынче, мы только что видели. А тридцать лет назад было принято писать так:

Рядовой гражданин,

А в наличии

Есть Советская власть у меня,

И партийных заданий величие,

И дорога,

и цель,

и броня,

И страна —

где в почете работники,

И священное чувство одно, —

Что со мной,

Как на первом субботнике,

Сам Ильич

Поднимает бревно.

(С. Смирнов)

Что лучше, не знаю. Где больше безумия — тоже.

5

Батюшков и Мандельштам

…Уж очи покрывал Эреба мрак густой,

Уж сердце медленнее билось,

Я вянул, исчезал, и жизни молодой,

Казалось, солнце закатилось.

(“Выздоровление”)

Это батюшковское сочетание шестистопного ямба в первом стихе с четырехстопным во втором пленило Пушкина и отразилось в его стихах 1826 года:

Под небом голубым страны своей родной

Она томилась, увядала…

Увяла наконец, и верно надо мной

Младая тень уже летала…

А затем, в 1920 году, понадобилось Мандельштаму:

Я в хоровод теней, топтавших нежный луг,

С певучим именем вмешался,

Но все растаяло, и только слабый звук

В туманной памяти остался…

Про книгу “Tristia” вообще можно сказать, что она в значительной степени похожа на “отжатого”, гармонизированного Батюшкова. А в то же время какие это новые стихи! Их новизна очевидна не только на смысловом, интонационном, но даже на графическом уровне. Попробуйте сдвинуть четные строки вправо, как это сделано у Батюшкова и Пушкина, — нет, не получится. У Мандельштама четная строка интонационно теснее связана с нечетной, у предшественников — выделена. У них — другая мелодия, требующая паузы после каждого стиха, у него — более нежная, певучая:

И так устроено, что не выходим мы

Из заколдованного круга;

Земли девической упругие холмы

Лежат спеленатые туго.

Представим себе, что у Мандельштама было бы так:

Земли девической упругие холмы

Лежат спеленатые туго.

Стиховая ткань в этом случае была бы нарушена, порвана, заключительная строка стихотворения приобрела бы ненужный, слишком многозначительный смысл.

Так и происходит подспудное, тайное обновление стиха, — насколько же оно тоньше и плодотворней “революционной ломки”! Какой, в сущности, едва заметный сдвиг, рассчитанный на абсолютный поэтический слух, — и этот слух не такая уж редкость, заметим мы, если столько поколений русских читателей с первого прочтения и навсегда усваивали новое звучание, радовались ему. Тяжкий грех берут на себя поэты, разрушающие поэтическую речь, обманывающие и презирающие читателя.

За блаженное, бессмысленное слово

Я в ночи советской помолюсь.

Некоторые уверены, что Мандельштам славит здесь “бессмыслицу”, молится в советской ночи чуть ли не за футуристическую заумь. И это в 1920 году, в стихах о любви, опере Глюка, театральной сцене! В стихах, где имена: Киприда, Орфей, Мельпомена, Эвридика — мелькают с батюшковской частотой. В стихах о культурной традиции, о старом мире и Петербурге, которым угрожает “злой мотор” и патруль на мосту! Какой уж тут футуризм? Уж тогда давайте и Батюшкова назовем футуристом. А что? Вот у него, например, сказано: “И кудри льняно-золотые / На алебастровых плечах”. Такая поэтическая точность и смелость футуристу и не снились. Возможно, ей радовался Мандельштам, если одолел затянутое и назидательное стихотворение “Послание к Тургеневу”. И признал свое “поражение”: у него “Всё поют блаженных жен крутые плечи”.

“Блаженное, бессмысленное слово” — это слово любви и слово поэтическое, отмененное к 1920 году, ставшее “бессмысленным” для тех, кто строил новый мир и новую поэзию.

Футуристы терпеть не могли Мандельштама, для них он был “неоклассиком”, “петербуржцем”, устаревшим, отжившим персонажем. Маяковский говорил, что хуже Мандельштама только Александр Жаров.

Нет ничего удивительного, что в первом стихе “Концерта на вокзале” (1921) Мандельштам процитировал одно из самых мерзких стихотворений в русской поэзии — “Мертвое небо” Давида Бурлюка (1913). У Бурлюка: