Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2006)

в школьные годы

мы пили ликер “Шоколадный”

этикетка

была приклеена

вверх ногами

Алексей Сальников. Стихотворения. Екатеринбург, Издательство Уральского университета, 2004, 34 стр. (“Ex versibus ” ).

Первая книга молодого екатеринбургского поэта, замкнуто существующего и известного только узкому кругу ценителей. Что неправильно.

Здесь можно было бы затеять разговор о нынешнем расцвете уральской поэтической школы. И это совершенно было бы верно — расцвет налицо, — но вот беда, Сальников здесь ни при чем.

Скорее можно говорить о ряде “сиротливых” поэтов, изъятых, по причине характера собственного высказывания, из “местного контекста”, но не до конца вписывающихся и в “контекст столичный”. Это вечные “агенты Москвы” дома и вечные “провинциалы” в “Москве”. Не знаю, может, это трагедия, может, только драма. Мне лично известны два таких поэта — Алексей Денисов из Владивостока, ныне живущий в Москве, и тот же Сальников, который покинул дом, не покидая дома.

Этих двух, прямо скажу, дорогих мне поэтов роднит странное сращение нежности и цинизма, загадочное умение быть здесь и там, непонятный способ делать лирикой нелиричное. Без жесткости интонации (хотя порой и с матюгами). Без объяснения. С избытком сюрреалистической образности, каковая выступает знаком личного, пропитанного болью и чувством переживания. Без ложного пафоса. Холодные и горячие одновременно, главное — не теплые (обычно, кстати, это преодоление “теплоты” пытаются достигать с помощью избыточной интонации, и так получается вранье):

Пробовала пальцами ноги

Хвою на горячем подбородке

Темноты, где в черепной коробке

Тщательно живут часовщики,

А воде повыбивало пробки,

А деревья, подходя к столу,

Нюхают и вкладывают угол,

При котором и смешно и туго

Смерти обоюдную пилу

Двигать относительно друг друга.

Бывает соположение образов роскошествующее, барочное, вроде Алексея Парщикова или Сергея Соловьева. А тут — нищета, возвышенная и настолько глубинная, что мурашки по коже и хочется быть в этих стихах.

Роман Тименчик. Анна Ахматова в 1960-е годы. М., “ Водолей Publishers ” ; Toronto, The University of Toronto (Toronto Slavic Library. Vol. 2), 2005, 784 стр.

Удивительность этой книги — в неожидаемых выводах. А так с виду — солидный труд известного ученого, работа, о которой стоило бы писать с требуемым объективистским (или, хуже, восторженным) пафосом.

Но вот: “Если бы тема звучала как „Ахматова в 1910-е годы”, мы бы без смущения стали вслушиваться в неразборчивый и составленный из мелких „шумиков”, как говорил Маяковский, шум того времени. Но почему же для эпохи 1960-х (эпохи „болезненного замешательства”, как говорили о временах Горация старые историки) мы должны использовать старый инструментарий?” Тот тип описания истории литературы, который мне симпатичнее иных, здесь возникает как тотальный — и даже пугающий — метод. Идея, очевидная до предельности, почему-то вдруг пришла в голову старейшему филологу. И если Александр Жолковский с присущим ему блеском разоблачает “культ ААА”, то Роман Тименчик демонстрирует подлинное поле интеллектуального (подчас стоит взять этот эпитет в кавычки) мира, сопровождавшего и окружавшего позднюю Ахматову. Что такое идея Жолковского — попытка якобы здравости — при учете лишь “вершков” (литературных ли, идеологических ли), но при полном невнимании к “корешкам”.

Тименчик написал книгу, важную даже не исторически, но методологически. Основной текст занимает чуть более трети от общего смыслового объема. Остальное — примечания. Филологический шик? — нет. В основном тексте дается канва, в примечаниях — историческое мясо, “шумы”. Более того, не Анна Андреевна, но именно персонажи и производители “шума” — основные персонажи труда Тименчика.

То, к чему литературоведы относятся порой презрительно, то, что составляет мусорную корзину историка литературы, — главный материал книги. Биография самой Ахматовой достаточно изучена, но (тут прав Жолковский) интеллигентское поклонение действительно великому поэту заслоняет социокультурный фон существования этого самого великого поэта. Тименчик бестрепетно уходит в глубь контекста, полагая Ахматову достаточным центром притяжения, чтобы даже самая мелкая пакостная советская фигура могла в ее сиянии оказаться исторически значимой, — и при этом не акцентирует внимание на “величии” (это должно быть очевидно всякому читателю данной книги), но именно на “ничтожестве”.

Не говоря уже об историко-литературном значении данной работы (ведь для биолога солитер и лев имеют равное значение, — так, значит, и филологу должен быть занятен какой-нибудь Суров), эта книга, не побоюсь сказать, имеет громадную моральную силу. Тименчик бестрепетно цитирует не только проверенные документы, но и малодостоверные мемуары, и слухи, рождавшиеся в (около)культурной среде той эпохи, — и тем достигает эффекта абсолютного погружения в мир лжи и зла, где полуложь и полузло уже полагались ценностью. И это действительно страшно: а как бы повели себя мы? Это не дежурный вопрос, это вопрос, возникающий из ткани текста. Именно этот контекстуальный фон говорит о величии Ахматовой куда убедительней, нежели риторика очередных восторженных прославителей.

Эдуард Шнейдерман. Слово и слава поэта. О Николае Рубцове и его стихах. СПб., Издательство имени Н. И. Новикова, 2005, 184 стр. (“Петербургские исторические записки”. Вып. 8).

Питерский поэт и филолог Эдуард Шнейдерман был дружен с Николаем Рубцовым в так называемый “ленинградский” период творчества главного почвенного поэтического знаменосца. Эта книга — и воспоминания, и исследование, но главное — реквием по погибшему таланту.

Рубцов появился в Ленинграде после флотской службы, привезя с собой корпус полной чепухи и несколько подлинно живых текстов. Его вхождение в ранний ленинградский андеграунд произошло довольно быстро — и не зря составители энциклопедии “Самиздат Ленинграда” (М., “Новое литературное обозрение”, 2003) числят Рубцова среди законных фигурантов. Рубцов жил стихами, он существовал в их точности — интереснейшие страницы книги Шнейдермана посвящены спорам друзей о точности того или иного слова в поэтическом тексте. Важны для Рубцова из современников были Горбовский и Бродский — и если первое предпочтение хоть как-то (довольно криво) укладывается в посмертный миф о поэте, то второе принципиально его ломает.