Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2007)

Можно подумать, что, снимая свой жутковатый гиньоль, режиссер пытался (страшно сказать!) подтолкнуть наше общество к Богу. Если так — тщетно. Бог или есть, или Его нет. Если Он есть, мир вовсе не походит на этот беспросветный кошмар, он трагичен — да, но по-другому, иначе. А если Бога нет (а Его принципиально нет в пространстве картины), то откуда же Ему взяться? Бога ведь не выдумаешь, как Данилу Багрова, с Ним такие номера не проходят. В финале картины есть эпизод, где научный атеист приходит в храм “приять обряд крещения”; интонация сцены — горькая скептическая ухмылка. Девица все еще корчится среди трупов, а интеллигент, струсивший спасти ее (хотя ему это вообще ничего не стоило), — креститься решил! Ни в какое обращение Балабанов не верит. Хочет его, может быть, но не верит. Слишком его завораживает им же созданный ад.

Самая серьезная проблема фильма (в смысле его этического воздействия) — то, что здесь никого не жалко. Ни Ангелину — несчастную куклу, которая твердит как заведенная всего несколько фраз: “Мой папа — секретарь райкома партии!”, “У меня — жених в Афгане, он за меня отомстит!”, “Дяденька, не надо!”. “Дяденька, я там туфли свои забыла…” и т. п.; ни ее родителей: жирное партийное чмо — папашу и бледную моль — мамашу; ни профессора с его заботами о том, что дети — “другие” и “наше все отвергают”; ни брата его — бесхребетного военкома. А про тех, кого можно было бы пожалеть — Сунька, утопист, убитый жених, — Балабанов устами Антонины говорит, что, мол, “чем раньше умрет человек, тем лучше; нагрешить меньше успеет”. Короче, мы должны думать, что им еще повезло.

Отсутствие живой и непосредственной эмоции сострадания — знак того, что, собственно, душу фильм не затрагивает. Зато сильно бьет по нервам и по мозгам, вызывая негодование простых зрителей: “Мы, типа, в кино пришли, а нам тут под дых”, — и повышенную интеллектуальную активность у тех, кому нравится разгадывать ребусы и горестно рассуждать на кухне о судьбах России. Фильм даже не подрывает идеологическую монополию власти. Телевизионная сказочка про великую и справедливую социалистическую державу — это для простецов. А для интеллигенции — вот, пожалуйста: все ужасно было, есть и будет, но наша власть (перекрашенная советская) — непобедима. А если позволить народу нас сковырнуть, то стране будет только хуже. Мент хоть жертве пожрать приносил и парашу за ней убирал, а так что? Было два трупа, стало три — вот и вся разница.

Не хочу сказать, что Балабанов сознательно работал на ведомство г-на Суркова, он кино снимал как мог, как хотел… Но вот просчитанная пиар-кампания, вбивающая всю эту безнадегу в головы оппозиционно настроенным гражданам под маркой: “Запретное слово правды на фоне всеобщей лжи!” — это уже перебор. Запретное? — Да с чего бы? И в широком прокате картина прошла, и в телевизоре в момент выхода на экран только и разговору было о “Грузе-200”, и для телепоказа купили; не в прайм-тайм, конечно, — ну да ладно, кто захочет, посмотрит… С чего запрещать-то? Успешнейший проект! То, что надо!

Хочется надеяться, что самому Балабанову после съемок “Груза-200” жить стало полегче. Любителям сильных ощущений картина доставила удовольствие, рефлектирующим зрителям дала повод для бесконечных увлекательных разговоров, начальство не обидела. Короче, снял — и снял, посмотрели — и посмотрели. При всем кажущемся радикализме в постановке проблемы: “Куда может скатиться общество без Бога в душе и без царя в голове?” — “Груз-200” в духовном и нравственном смысле влияет на социум минимально. Уж слишком эта картинка абстрактна и герметична в кошмарном своем совершенстве; настолько г(л)адкая, что не имеет сцепок с реальностью.

Гораздо более любопытной в смысле отражения нынешних социально-моральных коллизий показалась мне картина “Кремень” режиссера-дебютанта Алексея Мизгирева, произведенная той же кинокомпанией “СТВ”. Мизгирев — ученик Абдрашитова и верный последователь Балабанова — тоже снял историю про мента и тоже с некой оглядкой на Данилу Багрова.

Как и Данила, герой “Кремня” Антон (Евгений Антропов) после дембеля попадает в большой город и постигает там, что почем. Только, в отличие от балабановского “брата”, он сразу подается в ментовку, поскольку видит, где теперь сила. И за первые полчаса экранного действия этот наивный паренек из Альметьевска успевает сделать все, чтобы его можно было счесть законченным негодяем. Он сознательно встает на сторону сильных, которые унижают и обижают слабых (в частности, и его самого). Молчаливо участвует в том, как его коллеги за деньги отмазывают убийцу проститутки и подсовывают вместо него бесправного гастарбайтера. Он отправляет за решетку своего земляка, папу любимой девушки, который не хочет отдавать за него свою дочь. Стучит на коллег, даже соглашается стать киллером и при этом… остается нормальным парнем. Даже “хорошим” — в смысле, что подлости без особой нужды не сделает. С него все как с гуся вода…

Нормальный пацан — не упырь, не маньяк. Хочет того, чего и должен хотеть паренек его возраста: любви, самоутверждения и “сбычи мечт”. Виноват ли он, что его девушка (Анастасия Безбородова) живет в Москве, учится в институте, смотрит на него как на дебила и добиться своей “царевны” он может, лишь демонстрируя готовность прошибить стену лбом, преступить ради нее все мыслимые нормы и правила? Виноват ли он, что самоутверждаться и отстаивать себя приходится в среде, где царит закон джунглей; где побеждает пацанская агрессия вкупе с пацанскими же разводками, пацанским бесстрашием и полным безразличием в выборе средств? Что его заветная мечта — это Москва, “красная стена с зубчиками”; а “Москва бьет с носка”?.. “Здесь, — как учат старшие товарищи, — не армия и не гражданка. Это — Москва! Тут — все наоборот”.

Москва как зазеркалье — это что-то новое. Витрина страны, передовая нынешней борьбы за успех, диктует, оказывается, законы жизни “наоборот”. У Балабанова, помнится, была война и была “гражданка”, куда сильный герой переносил этические нормы войны: “русские своих на войне не бросают” и проч. Мир делился на своих и чужих, своих нужно защищать, чужих бить, женщин не обижать. В картине Мизгирева Москва — пространство, где все навыворот и, чтобы выжить, можно и нужно делать то, что вроде как “западло”. Таковы правила игры. При этом, если поднимешься хоть немножко, всех обхитришь, можешь уже позволить себе на десерт, для собственного удовольствия, некое благородство.

Данила был героем мифологическим, ирреальным, но цельным. Герой Мизгирева мерцает, как мазутная пленка в городской луже. Когда надо — прикидывается тупым, когда надо — отлично соображает; способен на любую подлость, но от подлости внутренне не разрушается; не испытывает жалости к “своим”, но может внезапно пожалеть “чужого”; готов перестрелять полдюжины ментов ради освобождения совершенно посторонней проститутки и довольно безжалостно “прессовать” любимую девушку. В нем есть что-то и от Данилы Багрова, и от Франкенштейна из фильма Тодоровского “Мой старший брат Франкенштейн”, и от Иванушки-дурачка, и от героев “Бумера”. Нет лишь свойственной им определенности “понятий”. Герой все время меняется, но при этом верен себе. Он — одиночка — не хочет играть ни по чьим правилам (все равно разведут). Однако подспудное ощущение “правильного/неправильного” у него есть; во всяком случае, благородные поступки приносят удовлетворение.