Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2009)

Один Елпидифор Сергеевич был уверен в существовании Кубы.

После одной беседы с ним (о которой речь пойдёт ниже) я даже написал письмо на радио.

Я начал спрашивать про Кубу и судьбу своей учительницы, которая так повлияла на мой выбор пути, даже на встрече одноклассников, спустя много лет после окончания школы. Отчего-то там много говорили про эмиграцию — биографически не вовремя. Я беседовал с женщинами, что хотели уехать в хлебную заграницу, — и желание это было как-то не по росту и не по возрасту. Это сорт зарока, напряжение, сходное с тем, что видно на лице солдата-первогодка, в шестой и последний раз подтягивающегося на перекладине. Это студентам легко менять страны и паспорта, а тут...

Многие изменились до неузнаваемости, некоторые стушевались, а некоторые имели вполне боевой вид. Обширные материнские груди рвались из декольте.

На свет были извлечены альбомчики с фото. Я думал, что они уже повывелись и все глядят только в экранчики своих карманных компьютеров. Разговоры при этом были как в сумасшедшем доме.

— Ты? Или не ты?

— Не я? Или я?

Или:

— Я учил французский, но все забыл.

— А я забыл итальянский.

— Учите латынь, — сказал я тогда мрачно. — Будете понимать, что врачи пишут.

Про Кубу и учительницу никто ничего не знал, и вот уж приступили к фотографированию за едой, вот уж и караоке с русским шансоном… Вот старая знакомая наклонилась ко мне.

И запомнил её отрывочно.

— В нем погиб певец.

— Отчего же погиб. Он его воскресил, поэтому поет Лазарем.

Я всё ещё не терял надежду. Наши доморощенные иностранные граждане уже начали пользоваться новоприобретенными языками, мешая их с русским. Вот уже наши подрощенные бандиты стали предлагать свои услуги со скидкой, по-дружески. Спели ещё.

— Синдерюшкин не придет, — шептались у меня за спиной. — Он трахнул первую жену Козодоева.

— Когда?

— Да уж лет семнадцать как.

В общем, ничего я не узнал на этой встрече одноклассников.

Когда раньше говорили “уехала на Кубу”, то говорили об этом с завистью. Или там “уехал в Варшаву”. Нет, когда говорили “уехал в Америку” — это не было признаком успеха. Какой успех может быть

в том, чтобы покинуть нас, переплыть на каком-то Хароне беспокойную воду в Царство Теней, откуда нет возврата? Какой может быть возврат из Америки? Ровно никакого, так что нечего хвастаться этой гражданской смертью.

Я рассказал Синдерюшкину про очень странное воспоминание, связанное с жизненным успехом и переездом в другие страны.

Был один советский фильм, суть которого я переиначил в своём воспоминании. Мне казалось, что там в начале шестидесятых годов с круизного лайнера (здесь аллюзия на фильм “Бриллиантовая рука”) на французскую землю сходят советские туристы. И вот в ресторанчике один из них, советский генерал, рассказывает историю своей жизни, не замечая, что его подслушивает официант. И мне казалось, что генерал был в молодости денщиком у будущего официанта, а потом их развела Гражданская война. Однако в настоящем фильме денщик был молодым офицером и пал жертвой розыгрыша в каком-то имении, но дело не в этом. Здесь очень интересная задача в области прагматики (если отвлечься от идеологии и идеалов). Например, понятно, что в 1916 году быть офицером лучше, чем денщиком.

А вот когда двадцатый год и уже началась давка у ялтинского причала — лучше быть краскомом и бывшим денщиком.

Но понятно, что французскому официанту не грозит чистка и 1937 год.

А вот красный командир крепко рискует — рискует он и попасть в котёл под Киевом. Однако в 1950 году генерал Советской армии живёт несколько лучше, чем официант в Ницце. Допустим, они оба Мафусаилы, и вот наступает 1991 год. И одинокому французскому официанту (или метрдотелю — должен же он расти) опять несколько лучше, чем одинокому отставному советскому генералу в его московской, а то и хабаровской квартире.

— Что? — ответил мне Синдерюшкин вопросом. — Что, брат, мы хотим? Хочется выжить и иметь кусок хлеба с маслом и никаких бомбёжек? Хочется ли преуспеть? Хочется ли прославиться? Это всё очень интересно в мечтаниях, да только никто их точно сформулировать не может. Например, вот тебе вариант ни первый и ни второй — судьба советского командарма, в общем-то, завидна, чёрная эмка, белая скатерть в санатории имени Фрунзе, на груди горят четыре ордена, и — апоплексический удар за переполненным столом, пока чекисты медленно поднимаются по лестнице. Или пожить всласть, награбить и наесться, всласть натешиться девичьими телами в бандитском логове — а потом схлопотать пулю от немытых голодных ревкомовцев. При этом ревкомовцы будут до смерти голодными — будут лежать в грязи под телегою, жевать промокший хлеб и думать про город-сад, потом получат свои срока и снова — в грязь под телегу, а потом на войне то ж, пока не пресечётся их жизнь, полная убеждений.

А можно лелеять мысль об удачном воровстве активов с ноября по июнь и бегстве в Европу, а то и в Америку… Но мы ведь понимаем, что такое Европа в восемнадцатом году. В Германии голод, вспыхивают то там, то сям революции. (Швейцария тогда, кстати, была небогатой и совершенно непривлекательной.) Ну ладно, сбежали в Америку, поднялись за десять лет и вложили активы в фондовый рынок. И — прыг! — в Гудзон вниз головой с известного моста.

Было прилично и в Сербии, и родные купола горели среди белградских улиц. Однако ж и оттуда в 1945-м можно было уехать эшелоном куда подальше, а то и повиснуть в петле. То же касается и Харбина. В Аргентине можно попасть под раздачу Перрону, по соседству — прочим диктатурам.

Можно осесть в Праге и стать рантье, но в 1947-м этой радости придёт конец, поскольку во второй половине двадцатого века быть рантье можно только западнее Вернигероде. Да и судьба официанта или таксиста в 1940-м могла сложиться по-разному. Понятно, что французы особо не жаловали Сопротивление, но отчего не разделить судьбу Вики Оболенской?

Всё дело, конечно, в том, как именно доживать — в скромной норке, мелком уюте, который нужно спасти от горячего дыхания истории-монстра?

— Это, — ткнул в меня пальцем Синдерюшкин, и ткнул как-то очень обидно, унизительно ткнул, — это всё сны несчастного Бальзаминова, расплывчатая мечта Макара Девушкина. Это всё твоё смутное мандельштамовское желание спастись от века-волкодава под какой-нибудь иностранной шубой, потому что умирающему в девяностом году отставному генералу что до былых заслуг. Нищета на его пороге, и неправильные выборы его жизни — лишь фантом.