Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2010)

Жена — особое дело. Жёны всегда сомневаются в человеке, которого внесли или ввели в дом, разрушая хрупкое благополучие. Они чутки к будущему.

Толстой умирал. Жизнь была устроена жестоко и мудро.

На следующий день я, к совершенному изумлению, обнаружил в посёлке Лев Толстой Красную площадь. Это была настоящая Красная площадь, с красной зубчатой стеной. В эту стену были даже вмурованы какие-то таблички. На месте Мавзолея стоял зелёный танк “Иосиф Сталин — 3”. Сказать, что астаповская Красная площадь меня поразила, — ничего не сказать, да и остальные сооружения этого города меня поразили. Рядом с химерической Красной площадью находилось кафе “Софья”. Ну конечно Софья — как же ещё.

Географическое движение Толстого остановилось, и время теперь длилось до того часа, когда путешествие оборотится вспять — на родину, к зелёной палочке.

А тогда, много лет назад, ещё в Белёве, спутники Толстого “не решили ничего и взяли билеты до Волова. За Горбачёвом опять советовались и остановились на Новочеркасске. Там у племянницы Л. Н. отдохнуть несколько дней и решить, куда окончательно направить путь — на Кавказ или, раздобыв для нас, сопровождающих Л. Н., паспорта („У вас у всех виды, а я буду вашей прислугой без вида”, — сказал Л. Н.), поехать в Болгарию или в Грецию. Л. Н. намечал обе эти страны, предполагая, что там его не знают. Он не помнил или не знал, как он известен и в Болгарии. Ни на одном языке в мире, не исключая английского, чешского, нет столько переводов последних писаний Л. Н., как на болгарском. Но никто из нас тогда и не думал объяснять Л. Н., что ему скрыться надолго нигде нельзя”. Они, как пишет Маковицкий, ехали рязанской равниной. Городки редко попадались, да не у самой линии железной дороги. Данков — в двух верстах. Раненбург тоже вроде того. Они советовали доехать до Козлова.

Толстой умирает утром 7 ноября по старому стилю. В 6.35 31 октября Толстой спускается с поезда в Астапове, а ровно через неделю, в 6.05 седьмого числа, доктор регистрирует последний вздох. Жену его так и не пускают к нему при жизни. Есть странное и страшное фото, что часто считают постановочным. Это фотография Софьи Андреевны у окна комнаты озолинского дома, где лежит больной Толстой. На самом деле это не фотография, а кадр из документального фильма братьев Патэ. Фильм этот доступен, и постановочного, кажется, в нём немного.

Трагедии в нём больше. Про эти кадры потом написал сын Лев Львович: “Неряшливо одетая, она крадется снаружи домика, где умирал отец, чтобы подслушать, подсмотреть, что делается там. Точно какая-то преступница, глубоко виноватая, забитая, раскаянная, она стоит, как нищенка, под окном комнатки, где умирает её муж, её Левочка, её жизнь, её тело, она сама”.

Но сидеть в Астапове в пустой и страшный день юбилейного умирания нам не хотелось…

Мы добрались до монастыря в Скопине. Скопинский монастырь был пуст. Несмотря на зимнее время, там что-то штукатурили. Рядом, где-то за холмом, находилось место археологической экспедиции, той, что нашла нечто, перетягивавшее место Куликовской битвы сюда. Но я не судья был этой исторической географии. И вдруг я подумал о реставраторах, о том, что надо отнять деньги у реставраторов. Ничего реставрировать не нужно.

Когда я заикнулся про это при Директоре Музея, то он посмотрел на меня весело. Весело-то весело, но была это особенная весёлость, несколько меня испугавшая. Да что там “несколько” — страшно он на меня посмотрел, страшно.

А думал я о том, что бессмысленно реставрировать монастырь на отшибе или большинство усадеб. В одних служить некому, в других — жить. Видал я эти усадьбы — некоторые из них ремонтировались халтурно и облупились, как яйца за завтраком, уже на следующую весну.

Другие отреставрировали на совесть, а что теперь с ними делать — непонятно. Устраивали в них музей, а он неестественен — экспонатов не хватает, никто в село на отшибе не поедет, чтобы глядеть на два уцелевших стула. А выкупить новому русскому это дело совершенно не хочется — ни новое отопление провести, ни тарелку на крышу поставить, ни нормальное биде с унитазом. А уж как ему не хочется новую дорогу к этому дому прокладывать. Из этой усадьбы в город не наездишься, а сидеть в ней и править одичавшими колхозами немного охотников. Вот

в Полотняный Завод ездят — Директор Музея на меня как-то странно при этих словах посмотрел, — Завод ещё жив, потому как Пушкин, Гончаровы и всё такое. А вот будет в сорока километрах от Ряжска усадьба отставного плац-майора Синдирюшкина — и что? Даже в отреставрированную не поедут — незачем.

Во-вторых, типовая усадьба деревянная, за исключением, быть может, первого этажа. Строить такую же? Или новодел? Или что?

Всё это незачем. Хоть и жалко, да жизнь у всех нелегка — динозавры так вообще все умерли.

За время нашего отсутствия в Астапово приехал правнук Толстой из Ясной Поляны — живой и молодой. Он несколько насторожённо озирался — да и кто не насторожился бы, приехав на место смерти своего предка, с которым связана вся твоя жизнь.

Даже мы, люди циничные и озабоченные красотой слова, вдруг ощутили что-то гнетущее в этом месте.

Мы повели неспешный разговор. Толстой, кажется, не был в Астапове прежде. Но при всей этой отстранённости его так начало крутить, что, дойдя до станции, он даже отказался глядеть на дом начальника, где умер его пращур. Потом, выпив водки, он собрался погулять, но я предупредил его, что местные жители недоброжелательны, но он все же был готов рискнуть. Я про себя содрогнулся: это было бы символично — правнук Толстого, погибающий от рук нетрезвых жителей посёлка Лев Толстой.

Но Директор Музея ловко припёр дверь, никто к народу так и не вышел, и мы разошлись по номерам. Мы жили с Директором Музея вместе, и он, ворочаясь, вдруг сказал:

— А знаешь, отчего я тебя выбрал в напарники?

Действительно, обычно мы делили одну гостиничную комнату, а Краевед с Архитектором — другую.

— Так вот: ты куришь и ты толстый. Такие люди, в общем, чаще терпимы к неудобствам и к тому же не пугаются спать с открытой форточкой. А толстый — это ничего, неудобно только шнурки завязывать.

— Ну и хорошо, — пробормотал я, потому что уже дремал и думал о необходимости записывать жизнь. Сотни судеб вокруг меня — и все они уходят в дым, не дождавшись записи или запоминания.

Исторический опыт всегда частный — стало мне интересно узнавать, что сделалось с людьми, которых я знал давным-давно. Это была своеобразная старина: ты ничего не думаешь об этих своих знакомцах, они выключены, но не исключены. Но вдруг внезапно узнаёшь совершённое ими или не совершённое ими — тоже, их промахи и ошибки, неудачи и успехи, всё случившееся за эти годы, пока мы с ними не виделись.