Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)

Херсонский Борис Григорьевич родился в 1950 году. Окончил Одесский медицинский институт. Заведует кафедрой клинической психологии Одесского национального университета. Автор нескольких книг стихов (в том числе переложений библейских текстов). Активно публикуется в журнальной и сетевой периодике. Живет в Одессе.

* *

*

Всплеск вороньего грая. Значит — уже рассвело…

Выходишь за дверь — так оно и есть. Туман

немного рассеялся. Снаружи стекло

окна выглядит мутноватым. В руках стакан

крепкого чая. Стальной подстаканник. Звенит слегка

ложечка: дрожь в руке не унять. Хлебнешь два глотка —

и станет легче. С грохотом черный грецкий орех

падает с ветки на крышу сарая. К черту всех.

Два голодных кота ходят, сужая круги:

старый рыжий и этот, белый, с пробитым лбом.

Надо бы накормить, но не с руки

c ними возиться. Взгляд упирается в дом,

повернувшийся расколовшейся спиной-стеной

к населению, трущему веки, чтобы увидеть ясней

неподвижную маску Одессы. И ты постой,

погляди в пустые глаза, попрощайся с ней.

Нам сказали — все это снесут. Не сказали — когда.

Колонка. Из ржавого крана струйкой вода течет.

Все это рухнет ближе к весне, не причинив вреда

никому, кроме времени. Но время — оно не в счет.

* *

*

*

Железная лестница, ребристые плиты-ступени,

на каждой — название фирмы с твердым знаком в конце.

Галерея. Вход через кухню. Кот лежит в отупенье.

Кнопкой пришпилен католический образок:

Христос в терновом венце.

Жена-полячка ведет меня к мужу-еврею.

Ефим! Доктор пришел! А ну — покажись!

Не понимает. Я сама его подмываю и брею.

А он хоть бы что-то сделал мне за прошлую жизнь!

Конволюты и пузырьки на газете, на табурете.

В газете — портрет, и лицо на этом портрете

возвращает лет на тридцать назад, в такие места,

где все были дети, а вождь был один на свете,

но в кухне уже висела иконка с ликом Христа.

Наверное, текст молитвы на польском, на обороте

образка тридцатых годов не разобрать и в очках.

Сколько вам заплатить? Мне сказали, что вы не берете…

Перламутр-катаракта застыла под лампой в зрачках.

Я гляжу на белый конверт с покойной почтовой маркой

ненавистной страны, от которой не убежать.

Спускаюсь во двор. Прохожу под облезлой аркой.

У ворот целуется парочка. Я не буду мешать…

Маленькая баллада

Его задержала служба береговой охраны

ночью на Ланжероне, обкурившегося травой,

с беспутною голой Ганькой. Он зализывал раны

(письмо в институт, исключение) в беспросветной пивной.

Под пластиковыми столами водку лили в стаканы,

дым стоял коромыслом. Он смеялся и тряс головой.

Последовал скорый призыв. В мечтах он был отличник

боевой подготовки с полоскою вдоль погон,

т. е. — старшина. Или, может быть, пограничник,

ходил с овчаркой по пляжу, ловил таких же, как он.

А пока он пил ежедневно. И доказывал Гане,

что после бутылки горилки может ходить по прямой.

Зимой начались события. И он оказался в Афгане.

И, как вы уже догадались, никогда не вернулся домой.

* *

*

И сказал Каин Авелю: “Авель, пойдем в поле!

Авель, пойдем в поле, оглох ты, что ли?”

Хлопнет дверь, скрипнет калитка. В щели прикрытых ставен

смотрят те, кто любит тебя, а меня ни во что не ставит.

Пойдем в поле. Авель, слышишь? Пойдем в поле!

По бревну, над ручьем, текущим по дну оврага,

вверх по скату, по тропке, не замедляя шага,

по пологим, заросшим терновником склонам,

по холмам, на которые серебристо-зеленым

облаком роща легла, вцепившись корнями

в глинозем, по плоской вершине, где большими камнями

очерчен контур святилища, над которым внятно

Голос звучал: “Каин! Бери свою жертву обратно!”

Идем, торопись, уже недолго осталось,

скоро начнется ливень, чтоб кровь быстрее впиталась

вместе с проклятьем земле, что кровь твою примет.

Хорошо, что погибель твою никто у меня не отнимет.

Пойдем в поле, Авель, слышишь? Пойдем в поле!

* *

*

Как бы то ни было, мы остались и продолжали пить

в подвале “У Зоси”, где негде шагу ступить,

где бетонная лесенка коротка, но крута,

мочиться выходят рядом под чугунные ворота.

Литая виньетка — “тысяча восемьсот девяносто пять” —

покрашена рыжей краской с потеками. Не поднять

груз прошедшего. Лучше смотреть, как сгущается сизый чад,

как забавно окурки “Примы” из пепельницы торчат.

Там был этот Шурик из Бельц, который сидел на полу,

взяли под руки, вывели, прислонили к стволу

ближайшей старой акации и вернулись к столу.

И Шурик остался один. И больше никто никогда

его не встречал. Ему не звонили. Стыда

никто не испытывал. Разве что в день Суда

о нем напомнят компании. Во успении вечный покой.

Очередной подсудимый переносицу трет рукой,

слышит “Шурик из Бельц” и думает — кто такой?

И ангел с мечом говорит: “А ты угадай!”

Переулочек в честь поэта, написавшего: “Дай,

Мария!” Владимир страдал, а ты — не страдай.

Потому что тебя поведут к себе и дадут,

и ты возьмешь, как умеешь, и останешься тут

еще на неделю, отравленный сексом, вином,

колбасным сыром, под вечер выходя в гастроном.

Боль в дурной голове щелкает, как метроном.

А потом грай ворон из привокзальных крон.

Ты лыка не вяжешь. Тебя привели на перрон

с визой и чемоданами. Иерусалим. Хеврон.

Но этот Шурик из Бельц — куда подевался он?

* *

*

Волокут Перуна, ох, волокут, слышен рокот вод.

Перуна бросают в Днипро головой вперед.

Он плывет, что твое бревно, обратив к облакам

плоский раскосый лик, вызолоченный ус.

Он и есть бревно, но сумел сохранить народ,

который пришлые греки прибрали к рукам.