Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2008)

Увидев его, женщина еще больше откинулась на кровати, словно пытаясь вжаться в грязноватую стенку, заклеенную голубоватыми выгоревшими обоями с розовыми и лиловыми цветочками, вернее — в украшавший ее коврик, на котором пара жирных лебедей плавала на фоне неубедительного замка.

— Не бойтесь, — сказал он, мучаясь от безнадежности и идиотизма ситуации. — Я не сделаю ничего плохого. То есть, извините, где у вас можно отлить?

Она взвыла и забилась на постели, делая неприятные жесты руками, как если бы обиралась перед смертью.

Тем не менее он успел заметить, что она, эта загадочная вдова, у которой гостил ночами пострадавший огненный змей, была молода, моложе его хозяйки, моложе остальных женщин, может быть — даже моложе Инны.

— Извините, — сказал он еще раз и попятился в кухню, где обнаружил ту же раковину без сливной трубы и ведро под ней, и, испытывая огромное облегчение, пристроился над ведром.

Застегнувшись, он ощутил, что в голове у него парадоксальным образом несколько прояснилось, он осознал себя в чужом доме, с малопонятной целью очутившимся рядом с чужой женщиной, воющей в чужой постели. Интересно, это она по огненному змею так убивается?

Морок, казалось, рассеялся, он выскочил в сени, вновь споткнувшись о то же ведро, и с силой толкнул ладонями в дверь. Дверь не поддалась — кто-то запер ее на наружный засов или просто крепко держал.

Он вернулся в сени, предполагая в конце коридора еще одну дверь — в сад или в пристройку, выходящую в сад, и там действительно обнаружилась дверь, но тоже запертая, словно кто-то позаботился об этом заранее. Ощущая нарастающий идиотизм ситуации, он вернулся к парадной двери и ударил об нее кулаком.

— Да откройте же, мать вашу! — заорал он и для верности ударил кулаком еще раз, мимоходом успев подумать, что ситуация вполне комична, во всяком случае — применительно к нему.

За спиной он услышал страшный нарастающий звук, механический, словно бы начинала выть сирена или некое иное громкое устройство, звук сделался высоким и нестерпимым, у него заломило зубы, и только несколько секунд спустя он понял, что это кричит женщина. Крик перемежался глухими ударами, словно она, крича, билась телом о коврик с лебедями.

В растерянности он вернулся в комнату; электрический свет, тускло просыпающийся с потолка, колебался и мерцал, как будто свечной, женщина на кровати продолжала выть и колотиться о стену, да она так себе голову разобьет, подумал он и шагнул к ней. Увидев это, она завизжала и забилась еще сильнее, он схватил ее за плечи; тело под рубахой было горячим, тонкие кости гнулись под его руками. Она отчаянно дернулась, пытаясь освободиться, визжа и пластаясь по стене, острые колени уперлись ему в грудь, он отчаянно пытался удержать ее, прижимая к себе, она оказалась неожиданно сильной, как все сумасшедшие.

Так же внезапно она замолчала; глаза ее в муторном колеблющемся свете казались черными провалами, она вглядывалась в его лицо, поднеся руку ко рту и кусая пальцы, потом с той же силой, с которой только что отталкивала его, привлекла его к себе.

Что я делаю? — подумала какая-то часть его, когда рука сама шарила по ее горячему влажному телу, косы ее лезли ему в рот, она была тонкокостная, худая, совершенно чужая ему, и именно эта чуждость словно позволяла все; он даже не знал ее имени. Она отчаянно извивалась под ним, в какой-то миг вскрикнув и прижав его к себе с отчаянной силой, и он погрузился вместе с ней в пуховую перину, облепленный со всех сторон каким-то чужим бельем, чужими, враждебными запахами, к которым примешивался почему-то острый запах окалины. Женщина задышала спокойнее, слегка оттолкнув его слабой рукой, он повернулся, сел на постели и вдруг увидел в темном окне словно приплюснутые к стеклу снаружи белые воздушные шары; женщины стояли голова к голове, притиснув лица к стеклу и наблюдая за тем, что делается в комнате.

Он застегнулся и встал; женщина на кровати поджала худые ноги под себя, натянув на колени смятую рубаху, и наблюдала за ним исподлобья. Схватив табурет, стоявший у стола, он размахнулся и что есть силы запустил им в окно; брызнули осколки, лица за стеклом пропали — или сначала лица пропали? В окно ворвался летний воздух, и этот воздух тоже почему-то принес с собой запах окалины.

Он обернулся к женщине на кровати.

— Извини, — сказал он, не умея придумать ничего умнее.

Она моргала, глядя на него припухшими глазами, словно человек, пробуждающийся ото сна.

Это не я, подумал он, по крайней мере — не совсем я, я никогда бы… Это все Малая Глуша. То есть зачем все это?

— Я пойду? — спросил он неуверенно.

Блядь, я даже не знаю, как ее зовут.

Женщина высунула из-под полы фланелевой рубахи ступню с аккуратными розовыми пальцами, пошевелила ими, словно увидела в первый раз.

— Ти хто такий? — спросила она тихонько.

— Не важно, — сказал он честно, потому что и в самом деле было не важно.

— Навищо викно розбив?

— Так смотрели ж, — сказал он и откашлялся.

— Они всегда смотрять, — сказала она. — Так всегда бувае.

— Дичь какая-то. Каменный век.

Он огляделся: на столе, покрытом зеленой плюшевой скатертью с кисточками, стоял почему-то графин с водой, словно на трибуне докладчика. Он взял из буфета чашку с олимпийским мишкой, выпятившим опоясанное кольцами пузо, плеснул туда воды и жадно выпил. Вода отдавала затхлым.

— Так я пойду? — повторил он, испытывая тоскливую ненависть к самому себе.

Женщина уже встала с постели и расчесывала волосы перед круглым, в виньеточках зеркалом. Она не ответила.

Он вышел на крыльцо. Мерзкие бабы стояли тут же, полукругом, в темноте они все сильней напоминали степных истуканов. Над ними — одной короной на всех — стоял молодой розовый полумесяц.

Убью, подумал он, озираясь в поисках лопаты или хотя бы черенка метлы, но ненависть так же быстро отпустила его, как и нахлынула, оставив только стыд и тоскливое равнодушие.

Женщины придвинулись ближе.

Старуха с мужским голосом сказала:

— Йды на ричку. Там човен чекае на тебе.

— Лодка? — спросил он. — Уже?

— Да, — сказала Катерина, — иди. Скорей, скорей, скорей…

— Это и была плата? — спросил он, ошеломленный.

Женщины не ответили, они, как по команде, повернулись и стали разбредаться по улице, больше не глядя на него.

— Погодите, — сказал он. — Мне же вещи…

Но вдруг огни в домах разом погасли, и он остался на пустой темной улице, совершенно один; с пустыми руками он пошел к реке, и запах чужой женщины преследовал его.