Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2009)

Еще моя подруга Марина умеет очень красиво рисовать всякие картинки и даже людей. По рисованию она лучше всех в классе. По всем другим предметам у нее тоже одни пятерки, потому что она хочет стать кинорежиссером, а там большой конкурс, она так говорит. А я хочу стать киноактрисой. Подруги всегда должны помогать друг другу, а у нас с Маринкой дружба на всю жизнь.

Я хочу написать про один случай из жизни, который случился со мной и моей подругой Мариной. Один раз мы возвращались из школы и играли в истории. А мальчишки (Иванов, Рубин, Гальченко и Серых, им потом был выговор на доске позора) подвалили и стали приставать и стрелять жеваными шариками. Я хотела убежать и не связываться, потому что они уроды, даже сама Виктория Игоревна говорила, что по ним колония плачет. Но моя подруга Марина повернулась и как даст Гальченко портфелем по башке! Он свалился сразу прямо на асфальт, хоть и здоровый, как лось, а она отобрала у него рогатку и стала лупить его по морде с безумными глазами. Иванов сразу смылся, а Рубин и Серых сунулись, и моя подруга Марина схватила их двумя руками за волосы и стучала лбами одного об другого до крови. А потом мы пошли дальше, и она бросила ту историю, а начала другую, страшно интересную, даже лучше, чем у Дюма. Ей ничего за это не было, потому что они сами первые начали. А Гальченко лежал в больнице две недели с сотрясением. Моя подруга Марина очень храбрая

и скромная. Она потом говорила всем, как будто ничего не помнит.

Моя подруга Марина часто орет по пустякам, даже и на меня, но это ничего, потому что она моя подруга. А в классе с ней не хотят дружить.

Я считаю, что это не по-товарищески и коллектив должен пересмотреть свое отношение.

Моя подруга Марина не очень красивая, потому что она брюнетка с черными глазами, а не блондинка с зелеными, как я. Еще она недавно влюбилась. Я знаю в кого. Но это наша с ней тайна, и я никому не скажу, потому что нельзя выдавать тайны лучших друзей.

А у меня в детстве не было своей комнаты. Был письменный стол в углу нашей с мамой девятиметровки, за которым я делала уроки, рисовала, читала толстые книжки, — маленькая страна-анклав посреди чужого государства, к суверенным законам которой никто, естественно, не желал прислушиваться. Нет, мама-то как раз позволяла мне все, все абсолютно, я ценю, я знаю, что у других бывало гораздо хуже. Но она хотела постоянно быть в курсе меня, моего чтения, моих рисунков и задумок, моей жизни. И не желала понять, что ей туда нельзя.

Когда у человека в детстве нет своей территории, это навсегда. Если вся твоя приватность впихивалась в единственный запирающийся ящик стола — претендовать на большее личное пространство ты уже никогда не сможешь. Впрочем, это как раз не особенно мешало мне жить — не в нашей профессии, построенной на постоянном контакте, на ветвистых взаимоотношениях и связях, необходимых для запуска человеческого механизма из множества кое-как пригнанных деталей. В силу ее специфики я попросту не могла позволить себе самодостаточного одиночества — даже если б и умела.

Маму понять можно, ничего другого у нее, в общем, не было в жизни, только мои детские тайны, и то далеко не все. Уж я-то всегда умела сражаться за них. Так, что сотрясались стены, вспархивали птицы с карниза и ругались матом соседи. Так, что пробивало.

— ...Вы слушаете?

— Да, конечно, Таша. Рассказывай.

— Зимой он живет вон там, за печкой. Ходит по ночам, если не знать, то немножко страшно. А весной убегает в лес, до самых холодов. В этом году не вернулся еще. Я как раз жду.

Кивнула, не стала переспрашивать: какое-то животное, наверное, не все ли мне равно, и незачем обижать ребенка, обнаруживая невнимание. Ташина комната была большая, просторная, как павильон на старой студии, и такая же пустая. Печка, лавка, сундук, пирамидка из трех подушек на лавке, льняные занавесочки и тюль на маленьком окне, почти не пропускающем света — золотые пылинки парят в узком квелом луче, — и две пестрые дорожки на полу, косым крестом от печки до сундука и от дверей к окну. Слишком много лишнего, невостребованного пространства — но все оно принадлежит ей одной, и это самое главное.

— А где твои игрушки?

Яркая, светоносная улыбка:

— Сейчас покажу.

Как легкий зверек, Таша прыгнула к сундуку, поколдовала над замком, откинула крышку. И принялась вынимать одну за другой, бережно, невесомо, все они лежали у нее в отдельных ячейках, переложенные чем-то желтым и мягким, вроде ваты или пакли, завернутые в тряпочки, которые она разворачивала осторожно, словно обезвреживала мины, установленные на бесценных произведениях искусства...

Что-то древнее, аутентичное, резное и расписное, ручной работы —

я так думала. Какие у нее еще могли быть игрушки?

Таша расставляла и рассаживала их даже не в ряд — причудливой шахматной цепочкой, исполненной тайного смысла. Голенастых барби с неродными головами и пучками кислотных синтетических волос. Аляповатых заводных черепах, лягушек и птиц с выломанными, по счастью, батарейками. Плюшевых зверей дикой расцветки и неопределимых биологических видов. Дешевые машинки, паровозики и кораблики мейд-ин-чайна. Разрозненные детали пластмассового конструктора, каждая в своем лоскутке. И так далее.

— Нравится?

Кивнула, сглатывая противный, как несъедобная слизь на языке, привкус откровенного вранья:

— Да. Кто их тебе подарил?

Она с готовностью, с ожидаемым удовольствием начала рассказывать. Вот эту барби — Отс, и мишку тоже Отс, а слоника прислали из города на праздник, а машинку — Мишка Каменок, он был хороший, не то что братья, жалко, что уехал. Конструкторинки сама нашла возле каменковского дома, уже после, когда никого не осталось, вы никому не рассказывайте, а если вернутся и будут искать, я отдам. И черепашку Отс, но уже давно. Она раньше танцевала и пела песенку, а сейчас просто. Очень жалко, но все равно красиво.

— Красиво, — машинально повторила я.

А в общем-то, оно же так и есть. Красота как безукоризненность, стиль, гармония, сад камней — по сути недостижима, и потому красотой в обычной жизни чаще всего назначается то, что, наоборот, резко выпадает из стилистики, выделяется на фоне, сверкает парадоксальной неожиданностью. Простейший прием, который сама же неоднократно пользовала, особенно в документалке, заказной, необязательной; но я же никогда не умела так, чтобы совсем уж спустя рукава, левой ногой, без единого гениального кадра — или косящего под таковой. Россыпь граненых гаек и болтов на снегу из “Профессионалов”: Пашка плевался тогда откровенной, фальшивой постановочности кадра, а теперь его, по слухам, показывают первокурсникам в Стекляшке. Красота — это просто. Ее должно быть сразу видно, в упор, хлестким изумлением по глазам, а остальное не имеет значения.