Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

Александр Генис. Как пришить голову профессору Доуэлю. Читатели отметили 115 лет со дня рождения Александра Беляева. — “Новая газета”, 2009, № 27,

18 марта.

“У Беляева был своеобразный дар к созданию архетипических образов. Книги его ужасны, сюжеты примитивны, стиль отсутствует вовсе, но герои запоминаются и остаются в подкорке. Беляев не был советским Уэллсом, он был автором красных комиксов. Его герои вламывались в детское подсознание, чтобы остаться там до старости. Сила таких образов в том, что они не поддаются фальсификации, имитации, даже эксплуатации. Сколько бы власть ни старалась, у нее никогда не получится то, что без труда удается супермену. Одновременно с любимой картиной нашего детства „Человек-амфибия” на экраны страны вышел первый в СССР широкоформатный фильм — безумно дорогой „Залп Авроры”. Картину про Ихтиандра посмотрели 40 миллионов, про революцию — два, и ни один не запомнил”.

Евгений Головин. Рембо неистовый. — “Завтра”, 2009, № 11, 11 марта .

“Переводить поэзию совершенно безнадежно: и легкую, и трудную. В легкой поэзии пропадает изящество и легкомыслие, свойственное поэту, чувствующему легкомыслие языка, в трудной поэзии трудность и глубина отечественного языка подменяется сложностью и непонятностью стихотворной фразы. В результате — запутанная головоломка, составленная из непонимания подлинника и незнания языка, потому что иностранный язык хорошо знать нельзя принципиально. Увиденные глазами двух иностранцев, дожди идут иначе, птицы летают иначе, бомбы взрываются иначе. Эти иностранцы к тому же индивидуально различны. Два непонимания, помноженные друг на друга, дадут полную неразбериху, вызовут удивление и переводчиков и поэта. Особенно касается сие современной поэзии, где автор сам желал бы какого-нибудь разъяснения, потому что, уступая инициативу словам, он хотел бы угадать, таят ли какой-либо смысл строки, что зачастую стоили столько труда. „Стихотворение имеет тот смысл, который ему дают”, — сказал Поль Валери. Но автор стихотворения может с ним не согласиться: я чувствую некий смысл, но черт меня возьми, если я его понимаю”. Далее — про “Пьяный корабль” Рембо.

Гордый великоросс. Беседу вел Евгений Белжеларский. — “Итоги”, 2009, № 12 .

Говорит Ник Перумов: “Толкиеновская эпопея имеет вполне четкий политический подтекст. Это противостояние Востока и Запада. И когда мой народ показывают в книге в виде орд с Востока, монструозных орков, надо как-то отвечать”.

“Хочется к штыку приравнять перо, перейти к чему-то современному и откровенному”.

“Пора вернуть себе уверенность, почувствовать почву под ногами. А то ведь у нас даже слово „русский” произносить неприлично, только „россиянин””.

Лев Данилкин. “Окуджава”. — “Афиша”, 2008, 20 марта .

“Очень странная книга, с которой сложно иметь дело — потому что автор исходит из трех абсолютно неочевидных, а называя вещи своими именами, так и нелепых предпосылок: Окуджава — выдающийся поэт и прозаик, Окуджава — советский Блок, Окуджаву могут не любить только законченные скоты из „Русской партии”. <...> И мало что раздражает так, как это вторжение в твое личное пространство, несоблюдение дистанций: это навязчивое „мы” — мы, поклонники Окуджавы. У нас у всех есть странные предпочтения — и, да, почему бы не рассказать о них, но с такой безапелляционностью?! Ему не приходит в голову вообще задать вопрос: а почему так много людей никогда не воспринимали Окуджаву всерьез? Почему у очень многих людей его проза всегда вызывала отторжение, поэзия казалась чересчур сентиментальной и романтичной, а голос — невыносимым?”

См. также статью Аллы Латыниной “Нам нравится наша версия” в настоящем номере “Нового мира”.

Лев Данилкин. Адресные мероприятия — 48. Жолковский. — “Афиша”, 2008,

22 марта .

Говорит Александр Жолковский: “У меня нет одного любимого автора, ну и так далее, вы понимаете. Более того, по роду занятий я регулярно разбираю стихи, преимущественно любимые. Так, в „Звезде” за последние пару лет я напечатал разборы своих любимых стихотворений Седаковой („Неужели...?”), Лимонова („В совершенно пустом саду...”), Лосева („Пушкинские места”, за что Лосеву и мне публично влетело в РЖ от былого приятеля Н. В. Перцова) и ряда других. Я очень люблю стихи Кушнера, но до сих пор не собрался о них написать. Среди моих любимых, недавно вспоминавшихся — „Если правда, что Чехов с Толстым... ” и „Сахарница”. Дома мы часто читаем вслух также стихи Кибирова, Лимонова, Лосева. Недавно в связи с работой над статьей о футуристах перечитал „С парохода сойти современности...” Кушнера. В той же связи перечитал „Заклятие смехом” („О, рассмейтесь, смехачи!..”) Хлебникова и много над ним раздумывал. Тут могу дать вполне определенный ответ на ваш вопрос „Почему?” — потому, что это совершенно не смешно. Не в том смысле, что, там, скажем, грустно, или страшно, или неприятно, а в самом строгом и скучном смысле, что не смешно, а значит, при таком заглавии, плохо. Кстати, недавно в Лос-Анджелесе я побывал на выставке „Танго с коровами”, посвященной русской футуристической книге (до 1917 г.) и сопряженной с ней конференции, в ходе которой организаторша, не моргнув глазом, упомянула о „великом русском поэте Алексее Крученых”. Перечитал и его — но порекомендовать другим не могу”.

Григорий Дашевский. “Не зовите стихами мои исступленные строчки”. — “Коммерсантъ/ Weekend ”, 2009, № 11, 27 марта .

“<...> по отношению к поэзии [Вениамина] Блаженного такой подход, обычный подход ценителей искусства, был бы неправилен, потому что его целью не были „звучно-прекрасные стихи”. Дело не в том, что тут мало искусства, а в том, что оно играет подчиненную роль. Как сказано в одном его стихотворении, „Не зовите стихами мои исступленные строчки, / Ведь стихи сочиняют поэты в домашней тиши, / Я же руки просунул сквозь прутья своей одиночки / И зову вас на помощь великою болью души”. Для самого Блаженного все эти сюжеты и картины были не фигурами речи и воображения, а попросту реальностью. Для этой реальности поэзия служит только внешним носителем, оболочкой”.

“Мы привыкли слова „визионерство”, „подлинный опыт”, „глубокие пласты психики” применительно к поэзии произносить как похвалу, и, наоборот — слова „всего лишь литература” мы говорим в осуждение. Но чтение стихов Блаженного напоминает нам об одной простой вещи: и визионерство, и подлинность, и глубина, и вообще „нелитературность” нам нужны только как эффекты самой литературы, как расширение ее границ. А когда в стихах мы действительно встречаем голую чужую психику, не косвенные признаки ее присутствия, не сдвиги и мерцание традиционных клише, а ее саму — то нам делается нехорошо. Нехорошо оттого, что и мертвых детей-зайчат, и душу-кошку, и мертвецов с сухими пальцами на сухих губах Блаженный не придумал, а увидел — оттого, что это не игра слов и воображения, а подлинный опыт. Этот опыт тягостен для нас не своей мучительностью, а своей подлинностью, в нем нет той невесомой, ненасильственной условности, которая собственно и делает искусство такой драгоценной — незаменимой — вещью”.