Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

Ты велик: велишь — я внемлю, ем землю… А если дерзну в другую колоду —

в каждой рубашке вшит Твой невидимый крап,

каждый номер имеет номер и назначен в Твою соту!

Да, мед горчит… Наверное, я — неправильная твоя пчела, Господин.

Какое пиво, таков и мед… Раз в полгода на две недели улетаю из улья

и дергаю за мочало:

жужжу, что вижу... гляжу на горы, как слепой акын,

и, кажется, что-то вижу… Вот, опять помахала.

[в командировке]

сто граммов правды развяжут любой язык

на перегоне дождливом в пустом вагоне на нижнем месте

ложка дрожит от промозглости о стакан дребезжит

незаметно как уже двести

двести это серьезно тут ничего не скрыть

лампочка тусклая как лучина тенью нависает полка

от сквозняка качается шторка завтра придут неловкость и легкий стыд

словно сходил в самоволку

пьяный свободный нашатался где-то нос в табаке

водитель встретит распахнет дверцу и уже через

час приняв душ и форму пиджака с Ланжин на руке

сядешь за широкий стол и будешь подписывать ведомости выпятив челюсть

а пока триста триста уже перебор

разговор переходит на женщин точнее

на одну из них которая все наперекор

у которой в глазах укор и все-таки хорошо только с нею

а без нее хорошо чувствуешь как плохо без нее

четыреста а все равно плохо и все больше слаб ты

и чем дальше тем она становится дальше и тем оглушительнее вранье

жизни и правды

* *

*

Снег сошел — не прошло и трех дней — как белила со скул,

как со щек твоих краска.

У тебя все заметней морщины, я все больше сутул.

Это старая сказка

повторяется: жили и были, и выросший сын

стал уже незнакомым…

И за дождиком мелким и сирым, слепым и косым,

ни бездомья, ни дома —

а жилплощадь, где мумии мух с пауком над толчком

в гамаке паутины, где солнечный зайчик ничком,

и сомнамбулы вроде

или кошки забытой — так тихо по стенам, молчком,

бродят вещи, растерянно щурясь белесым зрачком,

неприкаянно бродят…

Ну же, ну! — приласкай за ушком, примани молочком!

Но — уходят, уходят…

* *

*

Когда-то, когда империя еще возвышалась величественно, но уже пошла дырьями, тухла,

как ноздреватый сугроб в начале весны, из-под которого лезут червяки, мошкара и прочая оттаявшая мелкота,

на углу Добролюбова и Руставели в комнате на четвёртом около кухни

я писал о белой лошади, которой не видал никогда.

Я пил горячую ячменную горечь, по капле

губами перебирал, распробывая нёбом и языком…

И, открыв глаза, переносил всё это на кальку

моего блокнота, листок за листком,

а потом отстукивал на своем музейном “Ортехе”,

а потом читал таким же, как я, не видавшим белых лошадей.

А вечером, засыпая, слушал оркестр из тарелок с кастрюлями

и размышлял об успехе,

в который въеду на белой лошади по булыжнику площадей…

Теперь моя империя не такая большая, как прежде, и многие в том, что она вообще — империя, сомневаются,

и в комнате на Добролюбова живут другие, младые и незнакомые, говорящие на том же русском, и все-таки — не на том.

И белая лошадь со мной каждый вечер, мы с нею молчим вдвоем… я тюкаю на ноутбуке, она слушает, кивает, во всем соглашается

и, когда засыпаю, щекочет мне ноздри гривой и трогает лицо языком.

* *

*

привычка все терять

окошко лоб остудит

пронзительней тебя

уже никто не будет

не будет никого

кого бы ни ласкали

и дворник Никанор

не скажет вас искали

* *

*

В магазине “GLAMOUR” напротив районного рынка новый завоз:

джинсы “Версаче” за восемьсот рублей, блузки “Дольче Габбана” за триста.

В распахнутых багажниках веники из-за Камы. Облепиха в майонезных ведерках. Прямо с кузова бывший колхоз

продает курей… А на входе в мясной павильон два слепых гармониста

гармонируют с бабушками, торгующими семечками, за кулек пятерик,

с пенсионером с бэушными кранами, прокладками, ржавыми ключами, разложенными на газетке…

Все так, как будто мы не покидали тот материк,

где ходят не в хозтовары, а на базар, чтоб поменять розетки

или колун, который так нужен (на дворе две машины чурок, а скоро, поди, дожди…).

Вот он, старый, побитый жизнью, стершееся клеймо “1-9-7-9” и цена: “60 копеек”, ложится в ладонь так ладно…

Ветер все так же треплет афиши на стенах рыбного и молочного.

Ну, да — сменились вожди…

Ну, да — парикмахерскую снесли, и в туалет теперь платно:

четыре рубля, по пенсионной книжке — рупь пятьдесят.

Яркогубые девушки в сетчатых чулках стоят поодаль, в сквере рядом

с гостиницей, говорят протяжно: “Мущщина!..”

Раньше я их не видел. То есть — не обращал внимания… Они ходили

в детсад.

А я — к их братьям, слушать, как с шуршащих бобин “Машина”

за тех, кто в море, поет… Возможно, не к братьям — а к матерям. Млел издалека,

по вечерам звонил из автомата за двушку, дышал в мембрану…

И река — как эта девушка, даже и не взглянув — мимо и вдоль городка,

спокойная и равнинная, текла себе прямо.

Она и сейчас течет, когда смотрит на трезвого и не жлоба. Только

расползлась в боках.

Тычет вилкой в беляш, бросает в пакетик, протягивает со сдачей

и устремляет взгляд вдоль и мимо.

Видимо, не похож на трезвого. Или нe жлоба… “Ну, чего зыришь? Иди нах!..”

Я и иду… Цыганки. Балтика трешка. Прима.

Покупаю по твоему списку бакалею с галантереей, Сереге кофе “Гранд”

и “восьмерку” бур,

себе эмпэтришную “Мельницу”. Загружаюсь, выруливаю… Агитки

на заборе, календарики изо всех щелей, шарики в воздухе, ролики в телике:

все хотят в депутаты! Депутаты хотят всё. А город хочет гламур.