Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 6 2009)

Моя Англия начинается с солнечного весеннего света на обложке, пролог — эссе Джона Бойнтона Пристли «Про начало», первые слова «Как же трудно начинать!», самонадеянный век — время начала, время утра, ребенок умирает вечером, ушла весна и красота, не диво, что счастье прочь, что все покрыла мгла, большой английский праздник кончается в темноте, в эпилоге, когда занавес уже падает, несмотря на намерение Ксении Атаровой «завершить книгу чем-то лирическим», естественное желание гармонизации, в стихотворении Элизабет Дженнингс возникает образ тьмы и ночи, где все смутно и глухо.

Ночью

Я из окна гляжу в глухую ночь,

И вижу звезды, хоть и вижу смутно,

И слышу поезд, хоть и слышу глухо,

И мысленно стараюсь превозмочь

Дремоту. Но усилья тщетны, будто

Уж часть меня шагнула в темень, прочь.

<���…>

Ксения Атарова вольна завершать свою Англию как ей вздумается, ведь это же ее Англия, но я (как читатель) вправе следовать за ней лишь до известного предела, а затем вовремя повернуть, и я скажу вместе с Хаксли, господи, как же я в юности любил Хаксли! «Существование нонсенса почти доказывает недоказуемое — то, что надо принять на веру и истинность чего мы должны либо допустить, либо погибнуть самым жалким образом, — жизнь стоит того, чтобы жить. И когда обстоятельства складываются так, будто подтверждается с неоспоримостью силлогизма, что жизнь того не стоит, я берусь за Эдварда Лира и обретаю утешение и покой. И, читая Лира — а он разрешает мне быть непоследовательным, — я понимаю, что жизнь — хорошая штука».

Что ж, по мне, лимерики Лира подходят для этой терапевтической цели ничуть не менее «Женитьбы Фигаро», даже если присовокупить к ней бутылку шампанского.

[1] Это Кристина Россетти, «меланхолическое чувство, воплощенное в музыкальных повторах поэтических образов» в переводе Ксении Атаровой, как и везде в ее книге: Атарова Ксения. Англия, моя Англия. Эссе и переводы. Сборник. М., «Радуга», 2008.

[2] Исраэль Шамир — писатель, публицист, переводчик, «перевод И. Шамира дает возможность нового прочтения одного из самых сложнозвучащих, „музыкальных” эпизодов „Улисса”» (11-го эпизода); живя в Израиле, Шамир занимает радикальную антиизраильскую позицию, автор «Нашего современника» и газеты «Завтра», что, впрочем, к моей Англии не имеет ни малейшего отношения.

Просто удивительно, как умудрился Дмитрий Быков в очередной раз всех разозлить. И чем? Книгой в рутинной обложке серии ЖЗЛ издательства «Молодая гвардия», знакомой многим далеко не молодым людям с раннего детства. Книга, правда, посвящена Булату Окуджаве, одному из немногих художников советской и постсоветской эпохи, вокруг которого клубится немало мифов. Но все же из предмета культа (а где культ — там и его ниспровергатели) Булат Окуджава, казалось, становится объектом филологических исследований. Я было подумала, еще не начав читать, что появление первой обширной биографии Окуджавы как раз симптом такого остывания мифа. Правда, первые же отклики на книгу Быкова моих надежд не оправдали — столь диаметрально противоположными они оказывались. Особенно это бросается в глаза, когда видишь их соседствующими в блоге «Дмитрий Быков в ЖЖ».

«Мы имеем дело вовсе не с биографией поэта, прозаика и барда Булата Шалвовича Окуджавы, но с неким эстетическим и этическим манифестом», — пишет, например, Александр Юрьев.«На этот раз никто не скажет (как было в случае с биографией Пастернака), что Быков написал книгу не об Окуджаве, а о себе. Она именно об Окуджаве», — почти одновременно заявляет Ян Шенкман.

Открыв же книгу, я лишний раз убедилась, что Быков кто угодно: писатель, публицист, журналист, проповедник, сочинитель провокативных историософ­ских концепций — но только не холодный исследователь.

Так, не успев призвать в предисловии к «водяному перемирию» (трудно не поддержать), он тут же предлагает читателю «дразнилку», загоняя его в одну из двух групп. «Каждый чувствует его [Окуджаву] личной собственно­стью», — пишет Быков, доказывая, что в песнях Окуджавы созданы рамочные конструкции, в которые каждый может поместить себя и свою судьбу, вслед­ствие чего этот каждый и уверен, что «Окуджава поет лично для него и о нем». «Каждый — кроме тех, кто с первых звуков его песен и самого имени испытывал к нему необъяснимую, избыточную злобу, подобную той, какую ладан вызывает у чертей».

Пожалуйте делиться: вас в какую записать группу? К чертям? Ах, туда не хотите? Тогда вы должны испытывать чувство сопричастности к хранителям культа Окуджавы.

Понятно, что тут же нашлись люди, которые не захотели ни в одну из этих групп. Лев Данилкин в блоге «Афиши» откликнулся едкой репликой: «…мало что раздражает так, как это вторжение в твое личное простран­ство, несоблюдение дистанций: это навязчивое „мы” — мы, поклонники Окуджавы. У нас у всех есть странные предпочтения — и, да, почему бы не рассказать о них, но с такой безапелляционностью?! Ему не приходит в голову вообще задать вопрос — а почему так много людей никогда не воспринимали Окуджаву всерьез?»

Что до меня, то я Окуджаву воспринимала как раз всерьез с первого дня знакомства с его стихами. Смешно вспомнить, но первая в жизни статья была написана мною, зеленой студенткой-второкурсницей филологического факультета МГУ, о только что вышедшем сборнике стихов Окуджавы «Острова» (1959) — для… факультетской стенгазеты. Называлась неуклюже, а по нынешним временам и двусмысленно: «Много голубого у Окуджавы». Но тогда слово «голубой» было лишено дополнительных коннотаций. И я, не опасаясь усмешек, старательно рассуждала о символике цвета в поэзии Окуджавы, где троллейбус — синий, шарик — голубой, глаза женщины — то синий океан, то синие маяки, где крылья надежды расцветают над бруствером васильками, где шторы — синие, снег — синий, голуби — голубые, где цыганки тор­гуют веселой синькой, и все же людям «не хватает синего-синего, как матери сына, как каравая сытного». Статья была ученической, студенческой работой начинающего филолога. Тут были приплетены и «Синий цвет» Бараташвили (в пастернаковском переводе, разумеется, чтобы порассуждать о «синеве иных начал»), и синее небо Грузии, и синий шар Земли, каким он видится из космоса, и стихия воды, и троллейбус высокопарно уподоблялся спасательному судну, подбирающему уцелевших в кораблекрушении. Но в той ученической статье (с большим удовольствием прочла я у Быкова замечание, что о семантике голубого цвета в лирике Окуджавы можно написать целую диссертацию) было что-то и угадано, а главное — стихи Окуджавы мнились мне достойными филологического анализа.