Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005)

Клейст —

Имя его — потаенный крест.

(Клёст — птица певчая,

У ней скрещенный клюв.)

Он связал себя нитью крепкой

Кровавой, намертво свив

С возлюбленной, пулю ей в сердце вдув,

А себе храм головы разгромив.

А если с крыши кинуться вдвоем

С высокой, за руки держась,

Не расцепляя в смерти пальцев

И чувствуя и ужас, и любовь,

В одно крылатое созданье превратиться.

И только смерть — она ведь математик,

Она разделит, раздробит

На два, на две…

Да, математик,

Но с изъяном в голове.

Она не научилась

Сложенью или умноженью,

А только вычитанью и деленью.

Лететь бы вместе вниз иль вверх

Мгновенье, нет, о, целый долгий век.

Блаженный и отчаянный полет,

В котором с хрустом

Жизнь вдруг расцветет.

Драка на ножах

И перекреститься ножом,

И перекреститься метелкой,

Прежде чем на убой

Идти безмолочною телкой.

Неделю вот уже вокруг меня

Смерть прыгала и ласково смеялась,

Вила петлю, во сне ко мне являлась.

Я ей сказала: “Погодите малость.

Я и сама не прочь

Укрыться с вами в бархатную ночь,

Но больно вы развязны, ваша милость”.

Когда б она тотчас же скрылась,

Ушла в засаду, в водке растворилась,

То сердце ей мое легко б открылось.

Открылось бы, разверзлось, взорвалось…

Но нет. Она все тут. На кухне я ножом

Какой - то овощ к ужину кромсала,

Но вдруг она подкралась и ужом

Затылок ядовито облизала.

И тут я обернулась. Лезвиё

Вонзила в воздух аккуратно,

И что - то ойкнуло, и в воздухе ночном

Вдруг расплылись, забагровели пятна.

“Ты мне ребро сломала, вот ужо!” —

Так пустота вопила под ножом.

Рождество на Авентине

Сочельник сумрачный на Авентине.

Невзрачный там, за Тибром, Рим.

И древность смрадная оскалилась в гордыне

Молчанием живым.

Молчанием живым, но источимым

Каким-то общим ветхим ртом.

О, лучше бы мычали или ныли —

Чем тот немой и бесконечный гром.

К полуночи торопится народ,

И я за ним — во храм святой Сабины.

Немногие. Здесь мало кто живет,

На ледяном бесснежном Авентине.

Я на чужбине. Я совсем чужая.

Монах мозаичный во мраморе замерз.

Облатку ломкую с трудом глотаю,

Тревожа языка шершавый ворс.

В углу вертеп. Звезда на полотне.

Вол и осел в уютности убогой

Папье-маше. Младенец в полусне

Еще в себе не вспомнил Бога.

Но помнит Бог. И он повсюду здесь,

Еще не свыкшись с телом, с сыном.

И в полночь колокол поет благую весть

Над Тибром и бесснежным Авентином.

Мелихов Александр Мотельевич родился в 1947 году в г. Россошь Воронежской обл. Окончил математико-механический факультет ЛГУ. Прозаик, публицист, автор книг “Провинциал” (1986), “Весы для добра” (1989), “Исповедь еврея” (1994), “Горбатые атланты” (1995), “Роман с простатитом” (1998) и др. Лауреат ряда литературных премий. Постоянный автор “Нового мира”. Живет в С.-Петербурге.

Что делает нас счастливыми и что ввергает нас в отчаяние? Слова, слова, слова. Нет ничего важнее слов. Нет ничего выше слов высоких, и нет ничего ниже слов низких. И весь секрет человеческого счастья заключается в том, чтобы всегда говорить о своих несчастьях высокими, красивыми словами. Увы, нынешняя свинская культура это просто запрещает. А выстоять в одиночку…

Еще недавно я доходил до того, что, принимая душ, страшился опустить глаза на свое обливающееся слезами, поникшее мужское достоинство (всякий знает, в чем заключается истинное достоинство). “Импотент” — этот плевок в чью угодно сторону заставлял окаменеть и меня; строгая пара “сексуальный невротик” уже позволяла мне перевести дыхание и осторожно покоситься по сторонам; а уж незатейливая строчка “мужчина, уставший от женщин” дарила мне некую даже расслабленную барственность.

Я обрел покой лишь тогда, когда хорошенько затвердил, что физическое общение с женщинами я прекратил по собственному желанию: довольно я им служил, больше я им ничего не должен. С той минуты, когда я в это поверил, я снова обрел силу бестрепетно смотреть им в глаза. Более чем бестрепетно — благодушно. Отчасти даже растроганно. Они и правда невероятно трогательные существа, когда перестаешь их бояться.

Я никогда не “обладал” ими, я всегда только служил. Служил их тайной грезе. Встречая женщин с неутоленной грезой, я начинал различать некое сияние, некий ореол, пронизывающий их прическу, — иногда алый, иногда аквамариновый, иногда янтарный, серебристый, бесхитростно голубенький, словно весенний небосвод, в котором не хватает только жаворонка…

Я сам еще не понимал, к чему они меня призывают, но что-то во мне уже тянулось им навстречу. Моя грудная клетка расправлялась или съеживалась, я становился то стройным, то сутулым, делался то выше, то ниже, в угоду их грезе менялись даже черты лица, и никогда нельзя было угадать, кем я окажусь на этот раз — просмоленным морским волком или интеллигентным хлюпиком в пучеглазых стрекозиных очках. Внешность женщины не имела значения — я превращался в их сказку, а они в мою (ведь любим мы только собственные фантомы): в красавицах открывалась глубина, в дурнушках — трогательность. Помню, в огромном библиотечном зале я часами не мог оторвать взгляд от скромной девушки, выкладывавшей книги на стойку: стыдясь своего легкого косоглазия, она старалась не поднимать глаз на тех, кого обслуживала, и я гипнотизировал, гипнотизировал ее, изнемогая от нежности и сострадания: забудь, забудь об этом пустяке, он делает тебя лишь еще более прелестной и трогательной, лишь еще более трогательной и таинственной. А подходя к ней, я уже и сам был трогательным недотепой, просыпал из-под мышки стопку книг, кинувшись их собирать, едва не шлепнулся… И, благоговейно сопроводив ее до подъезда, снова споткнулся о наглую кроссовку, протянутую с темной скамейки каким-то блатарем, и на этот раз уже окончательно растянулся и под хохот плохо различимой шпаны долго хлопал ладонями по песку, вылавливая отлетевшие очки.