Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005)

Весь вечер и всю ночь я трудился со своим штабом, и к утру все было готово. Полковник был удовлетворен нашей работой и спросил, не согласен ли я поехать вместе с ним в Рим и заняться опять сбором и подготовкой к отправке на Родину русских, которых в Италии еще немало. Предложение было заманчиво, но подумалось, что принятие его несколько отдалит мое возвращение домой, а мне не терпелось скорей вернуться под родной кров.

И я отказался. Как потом понял, зря. Полковник настаивать на своем предложении не стал. Он сказал, что сейчас уезжает в Рим, а нам предстоит ехать поездом в советскую оккупационную зону в Австрии.

Он выдал документ, которым я назначался начальником эшелона — на правах командира полка. Я попытался отказаться от такого назначения, ссылаясь, что ношу всего лишь звание сержанта, а в лагере есть люди со значительно более высокими званиями, есть даже полковники. На это он сказал, что мало толку в их званиях, если они абсолютно пассивны, а я, сержант, проявил инициативу и провел немалую и очень нужную работу. Итак, я стал начальником эшелона численностью около трех тысяч человек.

В Местре размещался еврейский батальон, входящий в состав британской армии. На рукавах у его солдат были овальные эмблемы с изображением пальмы и надписью “Палестина”. Некоторые из них прекрасно говорили по-русски. С одним из таких солдат я случайно познакомился. Он предложил съездить в Венецию и сказал, что пусть меня не смущает отсутствие денег — у него их достаточно. Я возражать не стал, и ближайшим автобусом мы отправились в Венецию.

Большой канал, площадь Святого Марка, дворец Дожей достаточно подробно и красочно описаны в сотнях различных источников, и я добавить к этому ничего не могу. Все это бесподобно. Но есть и другая Венеция, фотографии которой не печатают в туристских проспектах и которую не показывают в фильмах. Ее немного видел я. Узкие боковые каналы с вонючей водой и заплесневелыми стенами домов, улочки, на которых едва могут разойтись два пешехода, фасады домов, говорящие о том, что их владельцы к богачам не принадлежат. Но это все-таки оборотная сторона медали, а лицевая вызывает восхищение.

Солдат, с которым я провел этот чудесный день, сказал, что ему очень хочется поселиться в России, и попросил переговорить на эту тему с нашим начальством. Полковник Белов выслушал меня и сказал, что это исключено.

На следующее утро, распределив всех по вагонам и выдав трехдневный сухой паек, я забрался в штабной вагон и примостился у дверей, прощаясь навсегда не без грусти с полюбившейся мне Италией. Это было в начале июля. День был очень жаркий, но к вечеру, когда наш состав подошел к пограничной речушке, жара спала. Поезд остановился у моста. Перед отбоем я, по установившемуся порядку, построил всех на вечернюю поверку. Командиры доложили мне результат. Все были налицо, никто не отстал. Утром перед пересечением границы снова была поверка при участии наших пограничников. Результаты этой поверки меня ошеломили: за ночь поезд покинуло около трехсот человек. Пограничники, увидев женщин, спросили, кто они, а узнав, что это итальянки, жены наших русских партизан, въезд им на нашу территорию не разрешили. Для них это было большой трагедией — рушились семьи. Закончилось тем, что некоторые женщины остались в Италии вместе со своими русскими мужьями, а остальные остались одни, а мужья уехали.

Думаю, что если бы итальянкам разрешили въезд в Россию, многие из них, если не все, потом пожалели бы.

Оглядываясь на итальянский период моего плена, должен отметить, что он был совершенно не похож на предыдущий русский период. Было легче, но плен есть плен. Физических лишений и моральных переживаний было более чем достаточно. Почти ежедневно тяжелый физический труд, постоянное чувство голода, нередко угроза самой жизни. К этому необходимо добавить душевное состояние и прежде всего сознание, что ты во вражеском плену, сознание полного бесправия и даже обреченности.

Постоянно тревожила мысль о том, что ждет впереди. Вопрос очень больной, не праздный. Не прекращались думы о далеком доме, о матери, которой уже несколько лет ничего не известно обо мне, воспоминания о друзьях безоблачных школьных лет и о лучшем друге того счастливого времени — Борисе Забелло. Мне кажется, я его вспоминал так же часто, как маму. Я уже говорил, что уверенность в том, что все окончится хорошо и я вернусь домой, никогда не оставляла меня. Так оно и случилось. Но уверенность уверенностью, а от тревоги я никогда полностью освободиться не мог. То угнетенное состояние, которое я особенно остро испытывал в первые дни своего плена, прошло, но сменилось тревогой и ожиданием будущего. Эти чувства я испытывал острей, чем когда-либо, сидя на ящике в своем штабном вагоне. Может показаться странным, но у меня добавилась еще и тревога за тех, кто в последние минуты решил покинуть наш эшелон и остаться в Италии.

Как-то сложится их дальнейшая жизнь? Впрочем, я этого никогда не узнаю.

Прогрохотав по металлическому мосту, поезд, набирая скорость, помчался по Австрии к Винер-Нойштадту. Лагерь, или, как его еще именовали здесь, “сборный пункт”, представлял громадную территорию, обнесенную оградой из колючей проволоки с непременными вышками с часовыми по углам. За проволокой громоздились полуразрушенные бомбежкой здания авиагородка. Войдя поротно на территорию, мы были “приветливо” встречены лагерным начальством из представителей Советской Армии. Встреча изобиловала оскорблениями в наш адрес и изощренным матом, по которому мы уже “стали скучать”. Особенно умилила меня “изящная словесность” начальника лагеря, полковника, фамилии которого я не запомнил и которого потом ни разу не видел. Он весь кипел от злобы. Полковник хромал и ходил опираясь на палку. Говорили, что его ранили бандеровцы. Он считал всех пленных либо бандеровцами, либо власовцами, и будь его воля, он, кажется, уничтожил бы нас всех до единого. Безусловно, такое отношение к нам начальника лагеря не могло не повлиять на отношение к нам начальства поменьше и охраны.

Я представился, показал документ о назначении меня начальником эшелона, выданный полковником Беловым, и доложил сведения о прибывших со мной. В ответ услышал грубую брань (по какой причине — неизвестно) и требование отдать все списки прибывших и другие бумаги. Затем начался “шмон” привезенных нами вещей, и у многих отбирались вещи и главным образом продукты.

У меня забрали большую коробку печенья и что-то еще из продуктов, но оставили две банки каких-то консервов, которые я намеревался привезти домой в качестве гостинца. Потом нас остригли наголо и указали часть здания, где нам надлежало разместиться.