Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005)

Что? — открываю файл — даже Адриана? Вот это да. Но близкое и родное мне “Киев”, что значится возле имени как дополнительный титул, примиряет со всеми чудачествами.

Известный мне пока лишь по названию роман “Гепард и Львенок”, произведение, вошедшее в шорт-лист “Дебюта” в 2003 году в номинации “большая проза”, предстоит сократить в объеме. Для публикации.

Не может быть. Случилось то, чего я и боялась. Длиннющие эпиграфы (аж два, один притом из Фрейда) и нет абзацев. И название первой главы, кажется, по-французски — Adoreau. В любом случае все это — плохие признаки.

Хоть я и сама грешила тем же. Так что, ничтоже сумняшеся, вперед. Авось прорвемся.

Первая мысль — исповедь Лолиты.

Ладно, я договариваюсь сама с собой, что пока пишу заметки исключительно для себя, а то, скорее всего, не получится.

Неприятна мне героиня. Эта Адора с ее вычурным именем. Небрежен текст, но все же что-то во всем этом есть, иначе не было бы так неприятно. Прежде всего она напоминает мне одну подругу, но не потому, что похожа на нее, а потому, что похожа на меня (на ту меня, во всяком случае, какой всегда изображала подруга, а именно: на высокомерную, гаденькую особу). “Особи, имеющие возможность виться в моем кругу”. Отчего же не “имеющие величайшее счастье”? Персональные демоны, вы повсюду. Как сказал кто-то, “человек прогуливается в обществе собственных предрассудков”.

Ну и ну, “свиснув” без “т” и почти повсеместное отсутствие запятых. Почему мне сказали о ней, об авторе, что она хорошо образованная молодая женщина?

Но про поедание сгущенки как запрета, как некой, выходит, сгущенной сущности запрета она написала хорошо.

“Восхитительные ландшафты”. Еще бы сказала — “замечательные”. “Симпатичные”.

Но зато — “можжевеловая наша Имрая”.

Ну о чем еще может писать человек, не достигший двадцати пяти, как не о собственном детстве? Конечно, опыт один и тот же (у всех разный), у Адрианы-Ариадны есть главное, чего не хватает практически всем таким вот писаниям о школе, о летних каникулах, о первой любви и прочее, — у нее в прозе есть выход на другой уровень реальности. Она нацелена в тайное, метафизическое средостение мира. Куда-то туда, где тени предков бледными грядами встают за креслом ребенка и жгущий ноздри запах моря мешается с самыми первыми мыслями о вечности, которые на самом деле почти всегда глубже, чем все последующие, — просто мы, будучи детьми, еще не можем, нам нечем говорить о них. Невозможно выточить их в словах. Может, потому-то они такие глубокие? А когда мы научаемся быть связными, быть понятными, когда овладеваем словарем, упражняя свое умение формулировать, обретая словесную гибкость, эти первые не мысли даже, а образы вечности уже забываются, словно сны. Высыхают на берегу, будто медузы. И мы помним только само воспоминание о них, память о памяти, нам достается жалкий сувенир утраченного государства, значок рухнувшей страны. Воспоминание в кубе.

У Адрианы в прозе такое есть. И не в виде воспоминания. Отзвуком.

Но отзвук слаб, отравлен безудержной бравадой, отголосками других, более земных и даже очень земных, чувств. Для волшебного, русалочьего ребенка, каким она проглядывает сквозь первые страницы, такие чувства, конечно, возможны, а такое их описание-маркировка — нет. Может, привнесение более позднее.

“Отец хвастался мною — мы играли в сложную игру „эрудит”, где все зависит от словарного запаса, и я умудрялась обыгрывать его, совершенно не блефующего, университетского доцента, между прочим!”

Есть отличные моменты: “Он был тоже имраеманом и ездил на мое море уже тринадцатый год”. О человеке, который занимается йогой и неприятно вмешивается в жизнь девочки-девушки, диагностируя “замедленное развитие молочных желез”. Как мне известны эти самозваные эскулапы, ради твоего блага готовые вывернуть тебя наизнанку. Один продвинутый неясно куда, тоже йогин (совпадение), сказал как-то: “Просто удивительно, как я мог влюбиться в столь несовершенное существо, как ты”. Да, они находят кучу недостатков. Они могут. Умеют. Но при этом им вечно чего-то надо от весьма несовершенных существ с недоразвитыми молочными железами.

И еще одна деталь в романе — книжка, подаренная на одиннадцатилетие, “Девочка становится взрослой”, — до оторопи известен сей пошлый мелодраматический жанр, где, сюсюкая, взрослые дяди и тети объясняют несчастному человеку, которому выпало невезение родиться девочкой, что не надо пугаться месячных. Мной примерно в том же возрасте тоже был изучен один из образцов этого богомерзкого жанра. Как сейчас помню, книжонка называлась “Как рождаются дети” и в картинках живописала весь процесс, в очень подробных и ясных деталях. Книжка тоже была подарена — правда, не родителями, а кем-то из гостей дома. Помню, она так потрясла меня, что хотелось умереть. Кажется, в тот день у меня даже подскочила температура и я слегла. Книжку спрятала от младшего брата, опасаясь, что его постигнет та же участь.

Конечно, все это мне напоминает мои собственные прозаические опыты и эксперименты. Даже сентиментальный роман “Стать женщиной не позднее понедельника”, хотя сейчас я бы уже не написала этой книги. Впрочем, в иные из своих “сейчас” я бы ничего не написала — из уже написанного. Написанное надо все-таки уметь отпускать от себя.

“Золушка становится принцессой”. Тоже заглавие книжки для фрустрирующих девочек-подростков, только больше с уклоном в домоводство и вышивание. О том, что не надо делать яркий маникюр.

Гадкий утенок становится лебедем.

Не без цепи соответствующих промежуточных состояний.

Героиня Адрианы Самаркандовой тоже проходит подобные промежутки. Вполне естественно. Вполне болезненно. Интересно, чувствует ли боль тутовый шелкопряд, вылезая из кокона?

У нее, у ее героини, есть нечто, чего нет у меня и моих героинь. Или, во всяком случае, не было. А теперь уже, конечно, и не будет. Желание играть. Она охотница, хищница. Или ее героиня — но ведь это автобиографический роман, по сути. Дневник.

И все-таки я как посторонний, бессердечный наблюдатель, наплевав на прелести текста и утонченную душу малолетки, должна отметить нечто, не относящееся к сюжету ли, к прозе ли. Ее Альхен пошловат, она говорит о нем один раз, кажется, “павиан”. Героиня, пусть в угаре детской влюбленности, тоже осознает, что он за птица. “Шикарно выглядишь” — ну что за унылый комплимент? Допустим, она и сама употребляет это слово, “шикарно”, от него, признаться, уже мутит. Употребляет вполне всерьез. Может быть, героиня тоже заслуживает чуть большей утонченности, тем более что в ней это вообще-то есть, просто как бы присыпано песком, наносным сором лишних слов.