Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005)

Хотя, может, я и не права. Такое вполне возможно.

Но… вообще-то вот именно сейчас — вряд ли.

Такая честность перед самой собой у героини, ей мешают разве что ветки на пути, желание постоянно выглядеть лучше, чем ты есть, — или, хорошо, пусть не чем есть, но вот настолько хорошей, как и есть. Кто из нас лишен такого желания? Скажете, “вы” — и я первая кину в вас камень. В прозе оно играет с нами злую шутку. Выставляя там и сям приметы наших “положительных” качеств, ну там образованности, красоты, молодости, мы попадаем в прямо противоположную цель, нежели хотели. Читателю уныло. Ему грустно, во всяком случае, читатель не верит автору, читатель снисходительно смеется или пожимает плечами.

А что может быть огорчительнее для автора?

Тогда как, просто следуя другой тактике, убрав из текста всю жалкую саморекламу, все охорашивание перед невидимым зеркалом, автор располагает читателя к себе. И читатель ведь не дурак, он и без этих недвусмысленных буйков, которые мы ему навязываем, поймет и как ты юна, и как хороша собой, и как ты знаешь много языков.

Не надо кокетничать с читателем.

Но как же с ним не кокетничать!

Ну вот, кажется, конец. Конец очередного сеанса то есть. Вызвала, как джинна, маленький калькулятор на рабочий стол из небытия, из недр “стандартных программ”.

Шесть с половиной листов. И это только первый заход, и там еще пока много повторов. Я удаляла то, в неизбежности удаления чего можно было не сомневаться. Эти напластования, одно и то же, конечно, всякий раз по-разному, — она проявила изобретательность, но все равно чтение пока еще очень скучное. К счастью, нас всех интересует такой потаенный процесс, как превращение девушки в женщину, и поэтому текст станет выигрывать и выигрывать, хотя бы он был два листа, или десять, или тринадцать (как было с самого начала).

Задача только в том, чтобы он был плотен, чтоб ничего уже ни убавить, ни прибавить, — тогда он произведет эффект разорвавшейся бомбы, наверняка не меньше килограмма в тротиловом эквиваленте. А еще можно сравнить с тем вроде бы изначально сверхплотным комком материи-энергии (что, как выяснили физики, одно и то же), от которого, по некоторым теориям, произошла наша бесконечно разреженная, исполненная пустоты земля.

Текст сокращен ровно вдвое — и удивительно при этом, что содержание, истинное содержание, ничего не потеряло. Но. Он мог бы существовать и в первоначальном варианте, в этом я также убеждена. Вот такой парадокс, хотя особенного противоречия тут я не вижу.

(Перечитывая сейчас, на исходе работы, свои заметки, я вынуждена вставить самой себе лыко в строку. Если бы передо мной не стояло задачи ужать текст, как пружину, может быть, его и не стоило бы сокращать. Во всяком случае, настолько. Ведь жалко текст. Конечно, его все равно надо было править. И, разумеется, сокращай его другой редактор, теперешняя выжимка была бы иная. Однако — стержень остается.)

Вполне естественно, подробности внутренней жизни разрастаются для нас пропорционально самой жизни, мы готовы заполнять ими десятки и сотни страниц. Но для сжатого воздействия, для удара в другое сердце сотни таких страниц не пригодятся. Их должен быть десяток — условно. Не более, хоть и не менее. Определенное число. Ограниченное, пожалуй, чтобы читатель сам успел прочувствовать, проникнуться этой болью. И тогда…

Работа, вообще заделье, весьма напоминает работу скульптора. Как говорил Микеланджело? Отсечь все лишнее? Высвободить заключенного?

Так и массив текста — все равно что кусок весьма интересного мрамора. Одна жилка причудливее и прозрачнее другой.

И вот уже нечто более отчетливое, очертаниями напоминающее полноценную повесть (каковая, что ни говори, гораздо лучше неполноценного романа) стало прорезаться сквозь бесформенную косность камня-текста.

Но до утонченности линий существу, скрывающемуся в нем, пока все же далековато. Ему еще предстоит родиться, но я уже заранее люблю его, совсем как Пигмалион Галатею. Я не редактор. Я — автор этого романа. Я — Адора.

Сессия третья

И в третий раз закинул он невод… Да… Письмо Альхену в Петербург, удивившее в самом начале чтения, придется убрать: оно ведь так и не получило никакого продолжения в дальнейшей ткани текста. Ружье не выстрелило.

Новый виток той же задачи, она по-прежнему сложная, универсальная в своей невыполнимости: как ужать груду песка, пусть и крупного, белого, до золотого слитка? А что россыпь тут есть — это точно. Начиная с какой песчинки стоит остановиться, чтобы груда не превратилась в ничто?

Возможно, в пределе надо было бы вытряхнуть лишние рододендроны, олеандры и лилии. Оставить голую суть. Убавить романтизацию. Не сбиваясь, конечно же, с этого штиля, высокого. Читатель ведь не Лолитка-малолетка. Ему-то незачем думать о герое нечто такое, чего о нем думать и впрямь не стоит. Заурядный совратитель девочек.

Не так ли?

Но это уже не моя задача.

Восхитительное предложение приходится убирать. Приходится, потому что оно входило в характеристику малозначительной героини, которую всю целиком пришлось вынуть из конкретно данной публикации, — в следующей книге, надеюсь, можно будет восстановить. Предложение я привожу, чтобы было понятно и тем, кто не видел полного текста романа, что несколько горьких жемчужин пришлось выбросить за борт, отсекая от корабля те полипы и наросты, которые мешают ему набрать полный ход. Вот о хипповских компаниях: “романтика кончается на второй неделе — руки в фенечках, кто-то козлиным голосом поет про „Под небом голубым”, обмен кассетами Джимми Хендрикса и Дженис Джоплин, денег нет, есть нечего, трахаться негде”.

Жестко и плавно. Местами вот так туго. А местами — рыхло. Мука. Наверное, общее свойство юных текстов.

Я сокращаю по простому принципу. Наверно, “Мне вслед не было сказано ни слова” в абзаце, где ритм очень плотный, во всяком случае, подлежит ужатию до “Вослед ни слова”.

“Зажав папиросу между большим и указательным пальцем” наверняка будет лучше смотреться без смешного ненужного “между”.

“Красивый, галантный мужчина, с ровной спиной, шустро отступающий в сторону, придерживая ветви над моей головой”. Что-нибудь одно: либо галантный, либо шустро отступающий.

Трусость моя неистребима. Приходится признать. Я поняла это еще и еще раз, точа текст. Он неотрефлексированный, лохматый, патлатый, корявый, какой угодно — и по большому счету совершенно не важно, так как он бестолково храбрый. Я все время только и делаю, пытаюсь делать, что преодолевать собственный ужас перед самой собой. Я опасаюсь всего. Выглядеть слишком умной и умничающей. Выглядеть дурой. Выглядеть чересчур образованной. Выглядеть круглой невеждой.