Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2005)

Эта “свобода говорения” обладает сама по себе энергетикой, завораживающей силой. Тут и следа нет от того натужного действа, каким было вхождение в литературу во времена моей молодости — в литературу в ее советском варианте, допускавшем ограниченное количество стилистик и соответственно образов автора, в которые (стилистики и образы) сознательно или подсознательно пишущий вынужден был втискивать себя. Здесь есть воздух. Здесь есть свобода внутренняя. То есть сам воздух литературы, возвращение к ее первоначальной интенции, требующей от пишущего только одного (но какого!) усилия — быть точным в выражении своей мысли и своего чувства.

И вторая, связанная с этим, но в известной степени противостоящая интенция литературы — самовыражение. Я написал слово “противостоящая”, подчиняясь в данном случае сложившейся традиции: сказать о литераторе, что он самовыражается, значило упрекнуть. Упрекнуть в том, что пишущий ничего и никого, кроме себя любимого, не видит и не слышит, что мир вокруг оставляет его равнодушным, ну и так далее. Да, можно слово “самовыражение” употреблять и так. А можно и в совершенно ином значении — как попытку дотянуться до себя в уже эстетическом пространстве. И в этом ничего дурного не вижу. (Более того, даже если и не в эстетическом пространстве, даже если просто — в житейском. Всегда относился с сочувствием к пронзительности вот этой фразы: “Да если этак и государю придется, то скажите и государю, что вот, мол, ваше императорское величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский” — человеку необходимо ощущать, что он есть. Разумеется, выбор того высшего, перед чем надо быть, у Петра Ивановича комичен. Но только выбор — не интенция.)

Ну а далее, как и полагается обозревателю, я должен представить тексты. При кажущейся “простоте” этой задачи — рассказать, про что пишут, как пишут, что удается, а что не очень, — она почти невыполнима. Текстов много. Они очень разные. К тому же у эссе как жанра нет и не может быть канона, собственно, в этом его специфика (эссеистика — это и “драная проза” Розанова, и посвященная миропониманию и мироощущению в античные времена монография Паскаля Киньяра “Секс и страх”). Поэтому я воспользуюсь названиями “поджанров” эссе, содержащимися в “Эссе об эссе” Михаила Эпштейна: “Эссе — частью признание, как дневник, частью рассуждение, как статья, частью повествование, как рассказ. Это жанр, который только и держится своей принципиальной внежанровостью. <...> Эссеист каждый миг не знает, что же ему делать дальше, — и поэтому может позволить себе все, что угодно. <...> Эссеизм — это смесь разнообразных недостатков и незаконченностей, которые внезапно дают обозреть ту область целого, которая решительно ускользает от жанров более определенных, имеющих свой идеал совершенства (поэма, трагедия, роман и пр.) — и потому отрезающих все, что не вмещается в его рамки. В эссе соединяются: бытийная достоверность, идущая от дневника, мыслительная обобщенность, идущая от философии, образная конкретность и пластичность, идущая от литературы” < http://www.emory.edu/INTELNET/esse_esse.html>.

Разумеется, четко разделить все эссе по предложенным поджанрам невозможно, можно говорить о преобладании той или иной ориентации:

рассуждение — Зиновий Зиник, Олег Дарк, Татьяна Щербина, Эдуард Кулемин, Д. А. Пригов, Александр Иличевский и другие;

дневник-признание, или исповедальная, отчасти лирическая проза — Дмитрий Кузьмин, Аркадий Драгомощенко, Виктор Iванiв, Наталья Осипова, Марианна Гейде, Александр Дашевский и другие;

дневниковая запись, которая одновременно и дружеское письмо, — Сергей Соколовский, Вадим Калинин, Алексей Цветков-младший и другие;

рассказ, новелла — Владимир Березин, Юлия Скородумова, Дмитрий Григорьев, Мария Галина и другие.

Ну и соответственно в текстах, перечисленных выше, присутствует ориентация на:

культурологию, филологию (“В литературе дождь — провал, ничего выдающегося. Во время дождя в словесности, как правило, ничего не происходит: дождь в ней — жест, прерывание. Или — повод для смены действий. За исключением, конечно, повести „Степь”…” — Александр Иличевский);

психологию творчества и вопросы эстетики (“С какого-то момента я перестал чувствовать, что говорю на иностранном языке, именно потому, что исказил, перекроил свой английский под себя самого. Выражается это и в том, что заодно изменился и мой русский. На английском невозможно изъясняться туманно. Избегаю я и того, что непереводимо на английский, — вроде уникальных каламбуров или фольклорных оборотов речи. Я считаю, что истинная поэзия — это как раз то, что не теряется в переводе. От всего остального следует избавляться” — Зиновий Зиник);

этнолингвистику и антропологию (“У русских дождь идет. У поляков — просто dždžy, ňо же у французов — il pleut и у римлян — pluit: „дождит”. Кто? Субъект внеположен ситуации. Бытовой агностицизм” — Игорь Сид);

социопсихологическую и историческую проблематику (“Вместе с отдельной, своей, квартирой в новостройках. 20 — 25 минут в набитой недобитками душегубке — от ближайшей станции метро <...> — и квартира оказывалась, благодаря этой промежуточной барокамере, в отрицательном измерении <...> — по ТУ СТОРОНУ от Города и от моего внутреннего центра одновременно. Брежневская эпоха не убивала, не очень и запугивала — она просто тихо вынимала душу” — Александр Бараш).

И практически во всех текстах — это надо подчеркнуть — ориентация на художественную прозу.

О содержании этих эссе тоже говорить вроде бы просто, ну хотя бы потому, что тема каждого выпуска журнала обозначена единым для всех текстов названием, скажем, “Английский язык в моей жизни”, “Школьный урок в моей жизни”, “Дождь в моей жизни”, “Сон в моей жизни”, “Стол в моей жизни” и т. д. И в этих текстах действительно и про дождь, и про стол, и про сон. Но разбирать их на самом деле очень трудно — у каждого текста своя художественная задача. В этом отношении наиболее удобный для разбора выпуск — это “Америка в моей жизни”, но как раз он не кажется мне самым интересным. Большинство авторов этого выпуска обратились, по сути, к одной проблеме — к нашим взаимоотношениям с отечественным мифом про Америку, — тема эта уже давно почти шлягерная, шлягерная буквально, если вспомнить знаменитую песню “Прощай, Америка, где нас уже не будет никогда”. Даже обычно непредсказуемый Пригов здесь вынужден очень прихотливо, с богатой интонационной инструментовкой говорить вещи достаточно заезженные, все о том же мифе духовности-бездуховности Америки и России. И неожиданно интересным оказался, на первый взгляд, близкий по теме выпуск “Английский язык в моей жизни”, здесь уже разговор идет всерьез о феномене взаимопроникновения и взаимоотталкивания двух культур, явленных языком, и наших отношениях с этим феноменом.