Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2007)

А еще два лета мы на мельнице обитали, в Битягове. От станции Белые Столбы километров пять, шесть, не меньше, там речка Рожая и брошенные каменоломни. Курганы скифские. Все загажено теперь, думать не хочется, а тогда, Лизонька, это был рай. Грибы, ягоды, молоко парное, сам мельник, красавец двухметровый синеглазый, жена, хоть и местная, но цыганистая какая-то, смуглая, черноокая, детей семеро у нее, а талия девичья. Мельник всегда к маме после работы — расскажите что-нибудь, уважаемая! Ты ведь знаешь, какая твоя бабушка, моя мамочка, была мастерица на всякие истории. Какая у мамочки была речь. Ведь она и в тюрьме, ну, когда ее в Нижнем посадили за саботаж, а могли и не выпустить, если бы не папа Коля, мамочка всех своими рассказами забавляла, просто заворожила. Как Шахерезада. Конвойные заслушивались. Это ведь не было специальным тюремным помещением, раньше склад мучной, а теперь ни муки, ни хлеба, тут уж все другое, люди сидели на холодном полу, ждали своего часа, кого куда, а у ворот и окон — с ружьями мужики. Мамочка говорит — на тысячу и одну ночь меня бы не хватило! Вот так… А на следующий год в Битягове новый мельник. Кривой, злобный, денег запросил втридорога, и жена хамка. Спрашиваем — А где прежний мельник, где Леонид Дмитриевич? — а новый губу отпятил — Услали со всей семьей!

Мы погоревали, но остались там на лето. А потом в деревне нам нашептали, что этот выжига на нашего и донес… А после войны, значит, и после разводу с Игорьком мы с папой Мишей в Битягово приезжали, хотели что-нибудь снять, уж больно места необыкновенные. Но лучше бы не ездили: мельница разрушена, сколок каменный остался, и никто там не живет. Да и вокруг — все другое, березы вырублены, а дуб, в четыре обхвата, спилен давно. Пенек только. Я стала на пеньке годовые кольца считать, сбилась и думаю, где то колечко, когда мы все вместе, счастливые.

А как папу твоего встретила? Ну, когда школу закончила… У меня в школе романов не было. Влюблялась, конечно. Например, в пионервожатого, в Артура. Он был старше нас. Из Германии, немец. Высокий. Умный. Его семья бежала к нам, потому что отец коммунист. Но когда началась война, их все равно выслали в Казахстан.

А тут было так.

Я стояла, прислонившись к печке, зима, холодно, почти не топили, а окна в этом самом ЦАГИ огромные, и тут вошел Игорек в черно-бурой маленькой шапочке, может, и не в черно-бурой, но в меховой и очень нарядной, и мы оба вздрогнули, и я потеряла голову. А он сказал:

— Это про вас, товарищ, говорила моя секретарша? Товарищ, подойдите ко мне.

И я подошла как во сне, и он спросил:

— Что вы умеете делать?

И я первый раз в жизни врала. Пустилась во все тяжкие, хотя я только помогала папе обводить чертежи, а тут все повторяла — умею.

И то умею, и это умею. А ведь ничего не умела. Это Райка, которая работала здесь секретаршей, а жила тоже в Артшколе, отец у Райки доктор был, военный, она меня сюда привела: требовались чертежницы, а нам очень были нужны деньги, и я решила пойти работать, не в институт, как мамочка мечтала, чтоб учиться, а работать, чтобы помогать. И сразу увидела Игорька. Вот. И я от страха опрокинула чернильницу на его столе, облила ему брюки, такое огромное пятно посадила, а он ведь чистюня был, да и брюк порядочных было не достать, а тут не рассердился даже.

Но строго:

— Вы уже снимались на фото для нашего отдела?

И еще:

— Мы завтра пойдем с вами фотографироваться.

И я обалдела от этого приглашения, я даже не подумала — значит, меня берут на работу, а я ничего не умею. И когда на другой день мы вдвоем пошли фотографироваться, а фотография была в кинотеатре, такой плохонький кинотеатр, музыка гремела из зала, буфет грязный, пивом пахнет, тогда тоже, как теперь, везде пиво продавали, но в разлив, фотограф куда-то ушел, надо было ждать, и мы сидели рядом и молчали. Я была в мамочкином синем костюме, который папа Миша раскрасил по трафарету цветами по обшлагам, и воротничок тоже цветами. А папа Миша был для меня не только папочка, я не знаю, как и сказать об этом, так люблю его и мамочку люблю, вот их нет, а я люблю и винюсь. Потому что виновата. И ты виновата, и пред ними, и передо мной виновата, да, да. Сейчас не понимаешь, и я не понимала. Но любила всегда, как с первого раза он меня за руку взял и повел, я рядом бегу, спешу, чуть не упала, боялась отстать, даже споткнулась, за шпору зацепилась, у папочки были сапоги со шпорами, и мне казалось, они так весело — дзинь! дзинь! — а рука родная горячая, вот говорят: родная кровь, не знаю, роднее не было для меня моего папочки, а потом, потом он стал мне как сынок. Инфаркт, эмфизема, худенькая спинка дышала как грудь; он с трудом подымался на пятый этаж, высокий пятый, без лифта, он задыхался на каждой ступеньке, он просил Академию о такой же квартире, но этажом ниже, но они не давали квартиры таким, как папочка, сплошные отписки, или предлагали на самой окраине, чтобы отказался, а они поставили галочку, а они — были его учениками, он учил всех этих новоиспеченных генералов, маршалов, но он не умел просить, у нас никто не умеет, и я спускала ему скамеечку, детскую деревянную, он всегда такой худенький был, такой легкий, и он садился на эту детскую скамеечку, а я стояла рядом и смотрела на эту его рывками дышащую грудь и ничего не могла сделать, ничего… А ведь он нас всех тащил в жизни. Дочки остались без мужей. Обе. Игорек ушел к другой, вернее, та его увела, когда мы были в эвакуации, а у Нины совсем страшно: главный разведчик в полку, а его взяли и посадили в сорок шестом, будто он на немцев работал, а Нинка должна рожать. А я теперь думаю, как мы им, папе и маме, доставались. А мамочка еще и без одной почки. После войны, после развода, так уж случилось, был один человек, и мне пришлось прерывать беременность, аборты были запрещены, и хотя у меня туберкулез, могли не разрешить, надо было делать все тайно. Хорошо, наша вечная подруга, наша Зюма, помогла, она всегда помогала, сперва мамочке с папой, потом нам, а потом уж вам, внучкам. Она очень любила нас всех, мы были родными… А когда я вернулась после аборта, у меня началось кровотечение, и с болями, температура под сорок, а мы с мамой боялись вызывать “скорую”, стали бы спрашивать: где? кто? могли посадить врача, и тогда папочка повез меня назад сам, он пришел из Академии, с занятий, лицо землистое, сердце уже стало сдавать, такой замученный, но повез. Сам. Мама не могла. Она и поддержать меня бы не сумела. Она ведь тебя никогда на руки не брала. Ей было нельзя, и когда ты орала ночами, голодная, я не знала, что у меня нет молока, все тебя нянчили по очереди, и Нинка бедная. Ей экзамены сдавать, а ты орешь. Вот. Так мы ехали с папочкой назад к тому Зюминому врачу, а он был хороший врач, но что-то со мной не заделалось, а это было далеко, под Москвою, где-то за Сходней, я плакала, а меня еще и тошнило, он держал мои руки в своих, согревал свою доченьку, у него были горячие руки… Ни у кого я не знала таких рук. И мамочка так говорила. И эти руки могли все, я даже и не знаю, что они не могли. И стряпал лучше повара, и выпиливал, рисовал прекрасно, ведь два года еще до Первой мировой посещал училище ваяния и зодчества, так это называлось до революции, вольнослушателем конечно, он же офицер.