Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 7 2008)

Мне показали трамвайную остановку: “до конечной”, и я поехал. Ехать в армию на трамвае было непривычно и радостно. Не надо меня тащить в наручниках. Я не чмо. Я сам еду. Видите, вы, — сам!

В штабе части, куда я пришел доложиться о дальнейшем прохождении службы, тоже удивились, что я сам по себе, без сопровождающего. Меня определили в зенитный дивизион, батарею управления.

Там я и дослуживал. В Твери. В сто шестьдесят шестой бригаде. Из “чеченцев” в ней к тому моменту не осталось уже никого. О том, что они “бешеные псы”, в бригаде даже и не подозревали.

От Чечни кроме смертного медальона у меня не осталось ничего. Ни кавказского креста, ни записи в военнике, ни личного дела. Подтвердить это все было некому, незачем, да и негде. Роты не существовало.

Уже весной, через три или четыре месяца, зампотех, увидев в бане у меня на шее смертник, спросил, почему я до сих пор не уволен, — за Чечню срок службы скашивали до полутора лет. Я сказал, что я после дизелятника. “А-а-а….” — протянул он. Документов нет? Нет. Ну, что ж делать, сынок, служи.

Он потом ходил в штаб, узнавал насчет меня. Хороший был мужик. Но помочь и вправду ничем не мог. Сведения отсутствуют.

Елене Лапшиной

Реанимация травы

После клинической зимы.

Второе декабря, а мы

Гуляем под дождем, увы.

Ей виделись тоннель и свет

(Траве) и мертвая родня,

Но ночью снег сошел на нет,

Ты держишь за руку меня.

Такой в природе поворот.

Как будто белые в Крыму —

Сугроб зияет у ворот,

В Париж не убежать ему.

Ты держишь за руку меня,

Мы перешагиваем грязь,

Как торжествующую власть,

Которой властвовать два дня.

Не больше… я слыхал прогноз —

Морозы с пятого числа.

Расправит конница крыла,

И с наглой грязи будет спрос.

Через гражданскую войну

Идем, как боги — широко.

Несем в пакете молоко

И булку на двоих одну.

Невод

Да не о чем рассказывать —

Сидели…

Какое время года? Похоже, осень ранняя…

Сентябрь, октябрь… не знаю, может, август.

Из ртов шел пар. Распутывали невод.

Воняло рыбой, тиной… Разговор?

Молчали, в основном, лишь “ну” да “на”.

Один одет был в дыры своего тулупа куцего.

Второй? Бог весть во что,

но тоже в этом роде… Жгли костер —

шел белый едкий дым, похоже, что сырые

никак зажечься не могли дрова.

“Тулуп” сказал второму: “Бересты

подбрось”, — я слышал это четко.

(Тулуп заметно окал и в “подбрось”

дал волю сей особенности речи.)

Второй безмолвно встал, полез в мешок,

присел к костру, и пламя затрещало,

безмолвно же вернулся он назад

и неводом продолжил заниматься.

Вот, собственно, и все… Ах, нет, не все…

Они запели!

Это до сих пор по мне мурашек табуны гоняет

правдивой бессюжетицей своей —

у истины не выпросишь сюжета,

морали никакой не извлечешь,

как из дождя или других явлений

погодных… или, скажем, из огня,

которым можно любоваться вечно.

Вот то-то и оно, а нам с тобой

огня не изобресть, дождя не выжать

из низких туч… и ничего

не сочинить, похожего на этот

речитатив у пасмурной реки.

Да и не к спеху. Сеющих ветра,

взошедшие всегда сжинают бури.

Для вида подосадуем на Бога,

нащупаем затылком потолок,

приметим крюк. Надежный ли? Похоже.

Запомним и забудем до поры,

до случая, до знака, до погоды

отвратной, подходящей на все сто

для темных дел. А крюк, словно подсвечен,

напомнит о себе и подмигнет

из тупика, из мрака обстоятельств,

как будто прокричит: “Сюда, сюда!”

Мы поплывем, как на маяк далекий,

на зов его железный поплывем…

Нас выволокут сетью на рассвете,

уже нешевелящихся, с душком,

“Тулуп” с неразговорчивым дружком —

точь-в-точь как эти.

Шепотом

Это мушка, а это курочек,

Это дуло, а это приклад…

Засыпай, засыпай, мой цветочек,

Видишь, дяди давно уже спят.

У того поцарапано личико,

А у этого ручка болит.

Отвернись-ка к стене, моя птичка,

Весь блиндаж, кроме нас с тобой, спит.

Дядя Гоша? Конечно вернется,

Обязательно, только поздней.

Он сейчас в чистом поле несется

За жар-птицей из книжки твоей…

Дядя Сева и дядя Сережа?

И про них тебе врал, говоришь?

Все вернутся, но только попозже,

Все вернутся, как только поспишь.

Ты проснешься — они уже рядом

И живая жар-птица при них…

Кто сказал, что накрыло снарядом?

Это я… это я про других.

Скоро утро, а ты все болтаешь,

Или серого волка позвать?

Ну-ка, где он? Уже засыпаешь?

Спи, мой свет, не волнуйся за дядь.

Не жизни жаль с томительным дыханьем, —

Что жизнь и смерть!.. — А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем

И в ночь идет!.. И плачет, уходя!

Афанасий Фет

1

Собаку подарил мне дружественный архиерей, которого я знала еще с тех пор, когда он был молоденьким иеродиаконом. Тогда он был лаврским монахом и заканчивал Духовную академию, но его послали на послушание в патриархию, где он “сидел на письмах” патриарха Пимена

и поэтому жил в Москве, прямо там, в Чистом переулке. Двое суток он дежурил в приемной, а на третьи его отпускали в Лавру, и по пути он заезжал к нам, тем паче что жили мы недалеко от Ярославского вокзала, да и делал он это не столько по собственной воле, сколько по благословению нашего духовника игумена Ерма, пославшего его к московским неофитам, чтобы их воцерковлять, вразумлять и образовывать, и молодой иеродиакон взялся за это дело с горячим сердцем.

Он появлялся у нас с тетрадками, в которых были его конспекты академических лекций по догматическому, нравственному и сравнительному богословию, по патристике, литургике, гомилетике, по истории Церкви и даже по каноническому праву; и пока мы с ним пили за низеньким журнальным столиком чай, раскладывал их на коленях и задавал нам высокоумные духовные вопросы, на которые мы с мужем немотствовали и только недоуменно переглядывались и на которые он сам же и отвечал, время от времени подглядывая в свои записки. Получалось, таким образом, что, с одной стороны, он читает нам лекции, а с другой — в то же время сам готовится к экзаменам, ибо нет лучшего способа выучить предмет, как приняться за его преподавание, и чем невосприимчивее окажется ученик, тем лучше.