Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2004)

(видных даже и теперь, в великопостную пургу), —

парой башен-колоколен угловых еще усилен.

На Владимирскую церковь так похож ее собрат —

стрельчатый собор Николы с крепостной стены Можая…

Двухколонность парных портиков с боков — стройнит фасад,

белым камнем темный пурпур древней кладки украшая.

Белокаменных, ведущих в храм холодный наверху,

полукруглых парных лестниц превосходны балюстрады,

а меж них портал (не топтана дорожка по снежку) —

входа в нижние, и теплые, Господни вертограды.

Это здесь, в семи верстах с Новорязанского шоссе,

в иерейском облаченье, для меня почти немыслим,

пред началом литургии обойдешь с кажденьем все

образа — и чист, и строг, и силен, и независим.

Лепит наспех анемоны, к удлиненным окнам шлет

атлантический циклон, щедрый гость океанийский…

Здесь душистое тепло, хор на клиросе поет,

здесь в кадило, к угольку вложен ладан аравийский.

Расточатся смолы жизни, ароматный жар уйдет,

так же как сгорит смола из надрезов древ босвеллий.

…Нищий голубь за стеклом долго слушал, как растет,

топчет воздух у меня в доме болеро Равеля.

Из латыни: “Будь здоров!” или, может быть: “Прощай же!”

это имя твое “Vale!”… На второй Поста седмице

вспоминай и ты меня, вертоградарь мой кротчайший,

глядя в постную Триодь с каплей воска на странице.

Эту медленную силу топчет дней моих орда;

власть имущая — прошу милостыню под откосом.

Я почти не ем, не сплю, скоро буду так худа,

как боярыня Морозова в санях, с прозрачным носом.

Чуть касаясь клавиш, струн ли и, вот именно, скользя,

помнишь, в музыке прием, называется “глиссандо”?

Это словно о тебе; лучше и сказать нельзя.

Как ребенок, деловит, вопрошаешь: “Это правда?”

Что ж, пока заткнула кривда камфорною ватой уши,

и ушла на краткий сон похоронная команда,

и глядят из всех зеркал обитавшие здесь души,

что сказать тебе, дитя… Думаю, что это правда.

7.III.2004.

* *

*

Яркий март, и Москва в состоянии вечном ремонта,

ну а я задыхаюсь от царских внезапных щедрот.

Для кого я пишу? А для сельского батюшки, он-то

молчалив, и учтив, и умен, и не любит длиннот.

Четверть века назад на каких мы качались качелях!

Был оливково-зелен в жемчужине Болшева свет:

на ладони она, вся в аллеях сомкнувшихся, в елях…

Мы не знали тогда, что у судеб случайного нет.

Я служу при словах, и порою они как полова,

как противны бывают дурацкие “кровь” и “морковь”…

Я узнала теперь, что молчанье — надежнее слова,

и надеюсь, что мы не прибегнем к названью “любовь”.

О, не зря так Ван Гог убегал от локального цвета,

отвергая белила, любил свои охры, сколь мог,

верил в тускло-лимонный, кидал к синеве — фиолета,

или киноварь, или неаполитанский желток.

Сквозь лечебницы прутья, на своеобразном пленэре

брал щебечущий воздух, во всех составляющих — цвет…

И поля, и дожди, и деревни, и церкви в Овере

в забытьи восхищенно бормочут доныне: “Винсент…”

Как я рада молчанию! Как оно пылко, рысисто,

как струит вкруг меня свои токи на сотни ладов…

Не любовники — где там! — мы опытных два шахматиста,

восхищенно следящие всю безупречность ходов…

Нужно с редкостным тщаньем внимать, чтобы точно исполнить

текст, идущий из ночи по огненной почте пустынь…

Если кто-нибудь дальний захочет глаза мои вспомнить,

пусть к железистым охрам прибавит парижскую синь.

8.III.2004.

* *

*

На каблуках-то и то к голове удалой

не дотянусь — и пригну ее с нежною силой:

зеленоглазый, и волосы пахнут смолой.

Ладаном, ты уточняешь. Конечно же, милый.

Как ты похож на меня попаданьем впросак,

простосердечьем и детскою жаждою чуда…

Кстати, как я, не такой уж добряк и простак.

Властный, как я, и, как я, вероятно, зануда

(как Водолей Водолею скажу я: муштра

дисциплинирует все-таки в этом шалмане…).

Что же нам делать? Мы, может быть, брат и сестра,

только меня в раннем детстве украли цыгане?

Слышу, как воздух толчется и ткется оплечь

легкий виссон… О, взаимное расположенье,

эти горячие токи, идущие встречь,

чувствую, как

и твои же все

богослуженья.

Вижу тебя молодым, выступающим за

рамки глухого в то время имперского зданья…

Много чего повидали вот эти глаза

кроме крещенья, венчания и отпеванья.

Ты

на двухтысячелетие

старше меня.

Знай, напишу еще, сборщица макулатуры,

малая искра — во славу большого огня

“Письма к пресвитеру” — памятник литературы.

Пусть остаются, пусть переживут разнобой;

может, избравшему это же предназначенье

станет поддержкой мое любованье тобой,

пусть примеряет к себе он мое восхищенье.

Редкие, как эта страсть, как сухая гроза,

не изронившая капельки ртам истомленным,

пусть остаются, пусть вспомнятся наши глаза:

эти зеленые к этим вот светло-зеленым.

20.III.2004.

* *

*

Так вот оно что! Надо было хоть

предупреждать,

какой обладает он властью,

безмерный, желанный,

умеющий с легкостью

тайные мысли читать…

Да я у него еще щетки зубной

не оставила в ванной!

Сменился состав атмосферы,

я в ней теперь раздвоена:

с десертной тарелкой и рюмкой,

сползающей к вилке,

иду раз за разом к нему,

в тот же миг, что сижу у окна,

на почту служебную как

Робинзон на посланье в бутылке

смотрю… И, по воздуху

легкое тело неся,

скорее умру, чем спрошу:

что ж меня, как стихи-то, не ценишь?

Да, в эту подъемную силу

мной вгрохана вся

прошедшая жизнь...

Но уже ничего не изменишь.

24.III.2004.

* *

*

Мне жаль тебя терять, мой пылкий бедный разум,

ну потерпи еще, сокровище мое.

У нас варьянтов нет, хотя воскресший Лазарь

массирует плечо и смотрит на питье…

…Какой калейдоскоп: с последним целованьем

Владыка; узость в старом кладбище — дорог;

даниловский отец Макарий со вниманьем

нанизывает мной засоленный груздок…