Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2004)

Псалмы Давидовы. Перевод С. С. Аверинцева. Киев, “Дух i Лiтера”, 2004, 151 стр.

Аверинцев перевел на русский (разумеется, обращаясь и к масоретскому тексту, и к Септуагинте и сверяясь с традиционным славянским переводом) и представил здесь пятьдесят псалмов, то есть треть всей Псалтыри. Это, поясняет он в кратком предисловии, первичный, исходный опыт богообщения, “в непредставимой дали времен”, “где человек кричит изо всех сил, зная, что за пределами мира его слышат”. Переведены в числе прочих псалмы самые знаменитые, самые употребляемые в богослужении, “слова, которые давным-давно знаешь наизусть, но которым не перестаешь удивляться”: “Блажен муж…”, “Помилуй мя, Боже…”, “Благослови, душе моя, Господа…”, “Живый в помощи Вышняго…”. (Вот, ничего с собой не могу поделать, как бы ни были хороши аверинцевские переводы, а перечисляю зачины псалмов по-славянски; знакомый славянский текст проступает сквозь русскую речь, как, прошу прощения за кощунство, “Союз нерушимый республик свободных” сквозь “Россия, священная наша держава”.)

Опыты Аверинцева — не первые в своем роде; я не говорю о всем известных переложениях псалмов русскими поэтами начиная с Симеона Полоцкого, но, скажем, недавно в “Вестнике РХД” печатались извлеченные из архива переводы Г. П. Федотова. Но, может быть, в переводах Аверинцева рельефнее всего выявлено, что псалмы — не просто поэзия, а собственно стихи, ритмизованная речь, приспособленная для пения; в ушах у переводчика ни на минуту не смолкает их ивритское звучание, и мы вслед за ним различаем строфы-куплеты и едва ли не мелодию (прочитайте великолепный перевод псалма 113/114).

Мне же в книге всего интереснее две приложенные к этой “избранной Псалтыри” статьи. В них, как ни странно (совсем не странно!), разрешаются те самые задачи, что по-своему решала молодая писательница в причудливом своем “патерике”, но стоят они теперь перед христианским ученым-библеистом. Как соединить научную добросовестность с неизбежной ангажированностью конфессионального мыслителя (статья “Ветхий Завет как пророчество о Новом. Общая задача глазами переводчика”)? Непроясненность таких вопросов “для чуткой совести не может не быть травматической”. И проблема, убедитесь сами, разрешается — со смирением и дерзновением. Можно ли совместить скрупулезную и объективную филологическую экзегезу с пылким уроком моральной теологии? Оказывается, можно (статья “Вслушиваясь в слово: три действия начального стиха первого псалма — три ступени зла”). Не удержусь перечислить вслед за автором эти “три ступени” (речь идет о тексте псалма “Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…”, вводного, как считает Аверинцев, по отношению ко всей Псалтыри), — может, кто и задумается. Ходить к нечестивым — опасная духовная неразборчивость, но от нее еще можно вовремя избавиться; стоять на путях грешных — это уже выбор позиции (например, героическими террористами), дело уже хуже; сидеть в собрании развратителей — хуже некуда, это состояние покоя во зле, стадия цинизма, “шедевр сатаны” (“Как говорят наши современники, расслабьтесь”, — саркастически комментирует автор).

Аверинцева с нами нет — от кого еще мы такое услышим? Кто еще завлечет нас погрузиться в этимоны древнееврейских глаголов, чтобы вынырнуть с таким знанием о себе самих?

Ивлин Во. Елена. [Роман]. Перевод с английского А. Иорданского. М., “Текст”, 2003, 253 стр. (“Квадрат”).

“Святая Елена крест потеряла, со слезами искала, с радостью нашла” — этот заговор-просьба о нахождении потерянной вещи, маленькое милое поверье, — может быть, главное, что вспоминают у нас при звуке имени матери Константина Великого, откопавшей Крест Господень в заброшенном и утратившем свое имя Иерусалиме IV века по Р. Х. Даже на празднике Крестовоздвижения не очень, кажется, ее вспоминает молящийся люд. В Англии более полувека назад решил вывести ее из забвения блистательный романист Ивлин Во, один из тех, наряду со старшим — Честертоном и ровесником — Грэмом Грином, “католических писателей”, которые смотрелись отчасти чужаками/чудаками на фоне государственного англиканства, но именно в этой неуютной позиции сумели проблематизировать и провести через художественную рефлексию свою веру, сделав ее источником общезначимых драм. Я все о том же…

Но почему — Елена? Согласно одному из преданий, она была родом из Британии — отдаленной римской провинции, откуда и вывез ее римский офицер, ставший отцом Константина. В почти цинически беспощадном сатирике, авторе “Незабвенной” и “Не жалейте флагов”, в глубоком душезнатце (“Возвращение в Брайдсхед”) не может не растрогать такой простодушный, такой инстинктивный патриотический импульс: дескать, “наша Елена”.

“Елена” написана в быстрой манере занимательной исторической хроники, без словесных ухищрений и подделки под древние времена, напротив, с долей намеренных анахронизмов, приближающих эти времена к читателю. Можно читать хоть в метро, хоть в электричке — ничего похожего на грандиозную сагу Томаса Манна. Это не значит, что в романе нет никакого христианского — и даже собственно католического — “мессиджа”. Живая душа, расположенная к простейшим добродетелям любви и верности, а главное — любопытствующий ясный ум, рассеивающий “детскими вопросами” марево митраистских мистерий и лжеименных гностических умствований, — все в Елене ведет к тому, чтобы она исполнила свое на роду написанное предназначение. Когда юная Елена, еще язычница, за чтением Гомера уверяет своего учителя, что от Трои что-нибудь да осталось и будет-таки найдено, автор исподволь подводит к мысли и о христианстве как исторической религии, в центре которой высится реальное событие, оставившее вещественный след — Крестное Древо. Если в сердцевину православного сознания (мы видим это у Кучерской) ставится парадоксальный подвиг юродства, то в сердцевину католического — просветленное здравомыслие (недаром Честертон писал, что в его оккультно-декадентскую эпоху одни только католики защищают разум). Ну а коли на то пошло, католическая специфика романа — в третировании и принижении Константина за перенос столицы из папского Рима во “Второй Рим” — Константинополь. Остается ответить латинцу по Достоевскому: “Константинополь должен быть наш!”

Кстати, поскольку Во — не единственный консерватор, оказавшийся на моей нынешней полке (см. ниже), стоит выписать из его романа пассаж о народовластии. Говорит Елена (в ответ на удрученность сына-кесаря бременем власти): “Власть без благодати <���…> Вместо того, чтобы предоставить одной-единственной жертве нести это проклятие, они возьмут его на себя — все до последнего человека. Подумай только, как несчастен будет целый мир, наделенный властью без благодати”.