Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2006)

И мне было трудно уместить в сознании тот факт, что, когда с Пудисом уже происходили эти удивительные приключения (не важно, пускай половина в них была досочинена самим Пудисом или пересказчиками), я, двенадцатилетний, еще с восторгом смотрел мультики посредством первого купленного родителями видеомагнитофона.

Наконец я решил, что теперь уже точно пора уходить. Пообщаться с владельцем фирмы не удалось. Мои более-менее общие с Пудисом знакомые один за другим прощались. Но в кафе оставалось еще довольно много людей. На улице выяснилось, что я вообще-то прилично набрался — я не слишком привычен к водке, а на русских поминках, понятно, пьют не виски со льдом, не ром и не испанские вина. Алкоголь подогрел во мне сентиментальность — впрочем, это можно назвать просто добрыми чувствами. Я собрался позвонить матери, вспомнив, что не разговаривал с ней почти месяц, хотя знаю, что ей одиноко. Я прокручивал телефонную книжку своего сотового, пытаясь свести глаза в фокус, но все промахивался мимо нужного номера. И я не знаю — действительно не знаю, не помню, не мог себе потом объяснить, почему, когда на экране высветился телефон Пудиса, нажал на кнопку связи. Просто по ошибке или из какого-то мгновенного потустороннего куража… Нажал — и тупо смотрел на экранчик, покуда бегающая стрелка вдруг не остановилась, указывая теперь сразу в обе стороны.

То есть на той стороне приняли вызов и слушают меня!

Какое-то время спустя я обнаружил, что стою все там же, на тротуаре, прислонившись плечом к стене, и прохожие оглядываются на меня. Я был достаточно пьян, чтобы не чувствовать острого страха. Меня трясло, но это был не страх. Я весь взмок, куртка на мне была расстегнута, под ней только водолазка. Мне хватило ума немедленно вернуться в кафе. Я наврал охраннику на входе, будто что-то оставил, нужно забрать, а то бы он меня в таком виде вряд ли пустил. Хозяин кафе был еще там. Он, видимо, решил, что мне плохо от выпитого. Мне быстро принесли горячего и очень крепкого кофе. Но я втихомолку налил себе еще водки и пил с кофе попеременно. Трясти перестало. Я просидел в кафе до самого конца, в тупом оцепенении. Как я уходил во второй раз, как ловил такси — в памяти отпечаталось смутно. Проснулся в семь утра на угловом диванчике под пледом в кухне у Киры. Она собирала в школу сына-первоклассника. Первое, о чем я подумал: хорошо, что теперь она живет одна — вот если бы муж не бросил ее год назад, как бы мне сейчас было неудобно…

Я просидел в Кириной квартире целый день, дождался ее с работы, отпивался китайским зеленым чаем, варил себе курицу. Поиграл с ребенком в нарды. Два раза выиграл, один — продул. Странное происшествие, конечно, объяснялось вполне рационально. Наверное, не так уж редко случаются ложные соединения — хотя вообще-то я такого не припоминал. К ночи, избавившись от похмелья, которое у меня долгое и тяжелое, вернулся домой, хотя Кира предлагала остаться. Сразу лег в кровать и провалился и спал как убитый. Но завтракал хлебом и кефиром уже в машине, руля в сторону кладбища. На самом деле я и вчера знал, что так будет. Что это не даст мне покоя. Могилу я почему-то нашел не сразу, поплутал, хотя она была на краю ряда. По соседству уже вырыли две новые, смерть работает без выходных, но пока еще никого не хоронили, в них падали тяжелые, мокрые снежные хлопья, я был здесь один. Честно говоря, я не мог бы ответить, в чем и как намереваюсь убедиться здесь. В голове крутился глупый вопрос: трель мобильника (Пудис не терпел идиотских мелодий), сигнал вызова, реально или нереально услышать из-под двух метров неутрамбованной земли? Разумеется, я не услышал ничего. Только механическую девушку. Данный вид связи, сообщила она, недоступен для абонента.

1 «Бог — это понятие, которым мы измеряем свою боль» (англ.) — песня Джона Леннона.

Синельников Михаил Исаакович родился в 1946 году в Ленинграде. Поэт, эссеист, переводчик. Автор 14 стихотворных сборников. Много занимался темой воздействия мировых конфессий на русскую литературу. Составитель нескольких поэтических антологий. Живет в Москве.

На столетие матери

Ну, пойдем в Герценовский институт,

посмотрим на девушку с косами!

Хармс — Заболоцкому.

Поехать ли в Касимов, чтоб восемь верст пройти

Среди хлебов озимых, рыдая по пути?

Иль побрести тропою, срывая васильки,

Улановой горою над берегом Оки?

Вот и она, Поповка, глухие отруба,

Стога, мешки, литовка и ржавая изба!

В окно глядит икона из красного угла...

Давно, во время оно, здесь девочка жила.

На выручку от ягод купив “Родную речь”,

В гимназию хоть на год пошла — не устеречь.

Ведь что ей твой малинник, приданое к венцу!

Напрасно дед-алтынник ей завещал овцу.

Овца нашла железку, и вытекла кишка...

Пройдешь по перелеску — дорога далека.

Из дома чуть подале — Малюгин-драматург...

Отсюда уезжали учиться в Петербург.

В обтерханной мерлушке и с косами до пят

Поехала в теплушке в разбойный Петроград.

Там Зощенко, Тынянов и дерзкий наобум

Сам Шкловский... Вздор туманов и митинговый шум.

Молочниц говор финский, перловый стылый суп,

Дебелый Соллертинский и желтый Сологуб.

Там Хармс и Заболоцкий ходили посмотреть

На гордый вид сиротский, на льющуюся медь...

Проспекты Ленинграда, ночных арестов чин,

Потом война, блокада и этот поздний сын.

Блуждающий в дурмане или в дурной молве

Меж детством в Туркестане и старостью в Москве.

Измученный талантом, не нужным никому,

Давно знакомый с Кантом, купивший дом в Крыму.

А впрочем, в крымском доме на окнах — тот же крест,

И шмель гудит в соломе, и память сердце ест.

24 мая 2005 (ночь).

* *

*

Марине Тарковской.

Эти белые хаты и вишни

В розоватом урючном дыму

В Туркестане рассеял Всевышний,

И не мог я постичь, почему.

Там с верблюдами был перемешан,

В пыль заброшен, но сладко-тенист

Мир прижившихся верб и черешен,

Рушников, и очей, и монист...

В украинской степи сизокрылой,

Жизнь спустя открывая ее,

Этих песен щемящую силу

Узнавал я, как детство свое.

2005.

Иероглифы

Илье Смирнову .

Иероглифы в детстве прельщали меня,

Их я кровью чертил, умирая в харчевнях.

Я на драной циновке лежал у огня

И скитался в их толпах дневных и вечерних.

Как они колыхались, меняя цвета,