Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2006)

16Ухвала Мiжнародного конгресу “Украпнська мова учора, сьогоднi, завтра”, стр. 5.

17“Евразийский временник”. Кн. V. Париж, 1927, стр. 170.

18Интересно отметить, что известный историк русской Церкви А. В. Карташев в книге “Воссоздание Св. Руси” (1956) посчитал украинско-белорусские братства ХVI — ХVII веков образцом того, как могли бы объединиться миряне для восстановления позиций право­славия в будущей постсоветской России.

19Схожую роль сыграли “низы” во Франции ХVI — ХVII веков, где не только дворянство и буржуазия, но и католические иерархи в очень значительной своей части склонялись к кальвинизму. Некоторые французские историки считают, что только неприятие крестьянством новой веры удержало Францию в лоне католичества.

20Сама по себе риторика была тогда в великой чести. Как пишет неустановленный автор, “то было время, когда риторика казалась могущественною силою, ничуть не меньшею, как могущество власти” (Б. а. “Очерк литературной истории малорусского наречия в ХVII веке”. Киев, 1889, стр. 144). А слово, произнесенное по-латыни, получало особую весомость, даже если оставалось совершенно непонятным.

21Авторитет латыни как “правильного” языка еще очень долго сохранялся на Украине. В воспоминаниях Лескова (“Печерские антики”), относящихся к середине ХIХ века, некий выпускник иезуитской школы, почему-то ставший квартальным, встречаясь на киевском базаре (!) с униатским попом, громко говорил с ним по-латыни, не желая прибегать к “наречию плебеев”, то бишь мове .

22Н. С. Трубецкой писал: “Древнерусские письменные тексты мало что дают для изучения развития живого языка: консервативная орфография, влияние южнославянских образцов и искусственного, традиционного произношения церковнославянского языка часто не позволяют установить время наступления важнейших звуковых изменений при опоре исключительно на анализ письменных текстов” (Трубецкой Н. Избранные труды по филологии. М., 1987, стр. 144).

23Кто, кроме специалистов, может объяснить, что значат такие русские слова ХVII века, как “звозник”, “шепотник”, “межда”, “утерплины” или “бридость”? А вот соот-ветствующие малороссийские слова “возница”, “наушник”, “межа”, “мозоли”, “мерзость” давно воспринимаются как русские. И таких слов очень много. Примечательно, что некоторые грубые русские слова находят более деликатные малороссийские эквиваленты, например, “блядословие” переводится как “мова никчемная”.

24Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991, стр. 56.

25Подробнее я писал об этом в статье “Революция продолжается?” — “Посев”, 2006, № 1.

26И которая сейчас, похоже, излишне довольна собою, что явствует из следующих строк поэта Василя Кухты:

Вкрапнська интелiгенцiя

(Ох, знову гукають “Фас!”) —

Ласкава Творца субвенция

Народу в останнiй раз.

(“Ки п в”, 2005, № 2)

Ласкава — милостивая.

27Сверстюк Е. Налiтайте, ворiженьки, я вас накликаю... — “Сучаснiсть”, 2004, № 9, стр. 134, 135.

28Андрухович Ю. Город-Корабль. — В кн.: “НеИзвестная Украина”, стр. 34, 39.

29Исторически это также компромисс между православно верующими мирянами и иерархами, соблазненными Римом.

30Федотов Г. Собр. соч. в 12-ти томах, т. 2. М., 1998, стр. 136.

31Ломоносов писал: “Отменная красота, изобилие, важность и сила эллинского слова коль высоко почитается <...> коль много мы видим в славенском языке греческого изобилия…” (Ломоносов М. Полн. собр. соч. в 10-ти томах, т. 7. М., 1952, стр. 587). Подробнее об отношениях церковнославянского языка с греческим пишет Федотов в блестящей статье “Славянский или русский язык в богослужении”.

32Аналогичным образом в католической Церкви богослужение до последних пор велось на искусственно поддерживаемом латинском языке. Но латинский язык даже в романских странах (не говоря уже о прочих) с течением веков становился все менее понятным, а церковнославянский остается достаточно внятным для славянского уха; есть отдельные непонятные слова и выражения, но смысл речи всегда как минимум угадывается.

Зибницкий Эдуард Валентинович — социолог, журналист, философ. Родился в 1971 году. Окончил Псковский педагогический университет и Московскую высшую школу социальных и экономических наук. Публиковался в журналах «Вестник РХД», «Новый мир», «Знамя».

Сразу за прогоном, по ту сторону залитого водой сенокосного клина, начинался лес: сперва поросль, потом взрослые деревья, вырубки и опять леса и леса.

— И так до самого края света, — уверял Куста, — все лес да лес!

— А ты там бывал? — спросил Март. — Там, на краю света?

— А то как же! Однажды вон тот черный ягненок запропастился, ну, я и отправился искать его. И где нашел? На самом краю света стоит, ноги расставил и траву щиплет. А за ним уже ничего нет!

Фридеберт Туглас, «Ежик».

1. Граница/Piir

1217. Поход псковичей с князем своим Владимиром на унганнийских чудей к городу их Медвежьей Голове (Одемпе) за набеги от них. В сем походе с ними ходили новгородцы, естляндцы, езельцы, гариенцы и саккаланы, возмутившиеся тогда против лифляндских рыцарей, которые помогали унганнийцам.

Псковская летопись

митрополита Евгения (Болховитинова) 1 .

У каждого старинного российского города есть своя историческая мифология, набор школярских представлений — схем, сюжетов, образов: следы подлинной истории, преломленной в культуре и официозе. Псков, осно­ванный более тысячи лет назад, тоже имеет такую систему образов и эпитетов. Один из них — «форпост на западных рубежах». Впрочем, в Средние века это было не столько эпитетом, сколько точным стратегическим термином. Войны с ливонцами, поляками, шведами, литвой — все это было modus vivendi тогдашних жителей города и пригородов — подчиненных Пскову или Новгороду крепостей… Но граница с западноевропейским миром еще при Петре Первом переместилась на запад, к Балтийскому морю. Уже в те времена крепости стали лишь элементом романтического пейзажа, а горожане впряглись в то же тягло, что и другие жители империи: Псков стал мирным городом, слегка подернутым сединой суровой древности, — хоть и недалеко от столицы, а все же провинция, равно как и соседний с ним Прибалтий­ский край — Эстляндия и Лифляндия…

Теперь же благодаря восстановлению эстонской независимости и приближению НАТО к российским пределам в местной официозной риторике вновь с особым значением звучит тема «форпоста», даже со ссылками на св. Александра Невского — как воителя с западным миром. Установление границы с Эстонией было на подсознательном уровне воспринято как возрождение из пепла враждебной Ливонии, ну а псы-рыцари из фильма Эйзенштейна памятны всем. Недаром социологический опрос, проведенный в Пскове, поставил на первое место по антипатиям именно Прибалтику. Граница, с одной стороны, повышает статус региона (форпост!), к тому же дает возможность существовать за счет службы при ней или контрабанды. С другой стороны — это наглядная иллюстрация превосходства соседей, их силы: ведь эстонцы захотели независимости и добились ее, при несоизмеримом с Москвой силовом потенциале, знаком чего на веки вечные явились шлагбаумы и визы. Особенно «непонятно» это было для местного сельского населения, ведь по ту сторону — русские деревни, в которых живут родственники, находятся кладбища с могилами предков. Туда, за границу, до сих пор ездят на покос. Ну а для горожан не так давно обыкновением были так называемые «колбасные рейды» в восточные районы Эстонской ССР — вещь унизительная как для эстонцев, так и для русских, — и во многом причина застарелых антипатий и комплексов. Границы тогда не было, советский космос казался незыблемым, и все же инаковость, даже враждебность Эстонии ощущалась очень сильно. Поездки в советские Таллин или Тарту были частью образа жизни, но лично мне так и не довелось побывать за этим условным «бугром». Может быть, поэтому Эстония казалась загадкой. Загадочность сквозила во всем эстонском — книгах, кино, детских мультфильмах, картинах эстонских художников… Эстония советского периода обросла обывательскими легендами и мифами: очевидная, зияющая брешь в советской картине мира. Рассказывали, как в этом колбасно-кисломолочном парадизе ненавидят русских, тайно и мелко пакостят, например, утверждали, что эстонцы… плюют в каждую пачку сливочного масла, прежде чем оно пойдет в Россию, и прочие в таком духе готические ужасы. С комплексом «имперской нации» сочеталось и осознание превосходства соседей: на псковский базар эстонцы приезжали торговать цветами — эта деталь, подчеркивающая их бытовой аристократизм, была, может быть, особенно вызывающей. Хотя среди местных жителей еще сохранилась память о жестокости эстонских карателей, служивших у немцев во время войны, не уважать эстонцев, творцов элегантной и благоденственной Эстонии, они не могли.